— Это ж всего на одну ночь… А я вот думаю, если всё идет нормально — она, быть может, уже продала свой дом… Ты должен ее увидеть. А услышишь, как она поет!..

Александр вернулся к Гефестиону. Они ехали молча, пока за поворотом не показались крепостные стены из грубых каменных глыб, мрачное напоминание о беззаконных временах. Из ворот показалась группа всадников, поскакали навстречу.

— Если Павсаний будет не в себе, ты его не цепляй, — сказал Александр.

— Конечно. Я знаю.

— Даже цари не имеют права оскорблять людей и забывать об этом.

— А я не думаю, что он забыл, — возразил Гефестион. — Ты вспомни, сколько кровавых междоусобиц погасил царь, за то время что правит. Вспомни Фессалию, линкестидов… Мне отец говорил, когда погиб Пердикка — в Македонии не было ни единого рода, ни единого племени, кто не имел бы хоть одного кровного врага. Знаешь, мы с Леннатом должны были быть кровниками: его прадед убил моего. Я, наверно, тебе рассказывал. Но царь часто зовет к ужину наших отцов, вместе, чтобы убедиться что всё нормально; и они уже ничего не имеют против…

— Но то старые семейные дела. Не их собственные.

— Да, но царь именно так себя ведет, всегда и со всеми… И Павсаний наверняка это знает, так что не должен оскорбиться.

И на самом деле, когда добрались до крепости, Павсаний занялся своими делами, как обычно. Во время пира он должен был охранять двери, а не сидеть за столом с другими гостями. Его накормят потом.

Принимали очень заботливо. Самого царя, его сына и нескольких ближайших ему людей провели во внутренние покои. Аталлиды — древний род; крепость их лишь чуть попроще и помоложе, чем замок в Эгах; а тот стар, как сама Македония… Так что у хозяев было время обзавестись богатым убранством, и внутри красовались персидские ковры и кресла с инкрустацией. А в знак наивысшего почтения к гостям к ним вышли женщины: представиться и поднести сласти.

Александр рассматривал персидского лучника на ковре, когда услышал голос отца:

— А я никогда не знал, Аттал, что у тебя есть еще одна дочь.

— Ее и не было, царь, она совсем недавно появилась. Боги, забравшие моего брата, подарили ее нам… Это Эвридика, дитя несчастного Биона.

— На самом деле, несчастный, — сказал Филипп. — Вырастить такую девушку и не дожить до ее свадьбы!

— Мы еще и не думали об этом… Мы слишком рады своей новой доченьке, чтобы отпустить ее из дома.

При первом же звуке отцовского голоса Александр обернулся, как сторожевая собака на шорох чужих шагов. Девушка стояла перед Филиппом, держа в правой руке полированную чашу с конфетами. А левую руку он только что держал, как мог бы позволить себе кто-нибудь из близких родственников, и отпустил быть может только потому, что она покраснела. Она была похожа на Аттала, только все его недостатки у нее превратились в достоинства: вместо костлявой худобы — изящная тонкость; вместо соломенных волос — золотые; вместо долговязости — стройность… Филипп сказал несколько хвалебных слов о ее погибшем отце, она чуть присела в поклоне, глянула ему в глаза и опустила взгляд. Потом подошла со своей чашей к Александру… И ее нежная мягкая улыбка застыла на мгновение: посмотрела на него раньше, чем он успел к этому подготовиться.

На следующее утро их отъезд был отложен до полудня: Аттал сказал, что у них праздник каких-то местных нимф и женщины будут петь. Женщины пришли с гирляндами; голос Эвридики был легок, чуть ребячлив, но чист… Все попробовали и похвалили воду из родника этих нимф…

Когда, наконец, тронулись, уже началась дневная жара. Через несколько миль Павсаний отъехал от колонны. Другой офицер, увидев что он спускается к реке, крикнул ему потерпеть еще милю-другую: там вода будет чище, здесь ее скот замутил… Павсаний сделал вид, что не слышит, зачерпнул двойную пригоршню и жадно осушил. За всё время, что были в доме Аттала, он ничего не съел; и не выпил ни капли воды.

Александр с Олимпией стоят под стеной Зевксия с разорением Трои. Над ней разрывает одежды царица Гекуба, над его головой алым нимбом разливается кровь Приама и Астианакса. Отсветы огня зимней жаровни пляшут на пламени, нарисованном на стене.

Глаза Олимпии окружены черными тенями; лицо в морщинах, постарело лет на десять. Губы Александра сухи, плотно сжаты; он тоже не спал эту ночь, но на нем это не так заметно.

— Ну зачем ты опять позвала меня?! Ведь всё уже сказано, и ты сама это знаешь. Ничего ведь не изменилось со вчерашнего дня… Мне надо пойти!

— Ну да, целесообразность!.. Целесообразность, видишь ли! Он сделал из тебя грека, сделал… Пусть лучше он убьет нас за неповиновение, но давай умрем гордо!..

— Брось, ты прекрасно знаешь, что убивать нас он не станет. Но если мы окажемся там, где нас хотят увидеть наши враги… Слушай, если я иду на эту свадьбу — каждый поймет, что я отношусь к ней, как и ко всякой другой. Все эти фракийки, иллирийки… Отец это понимает, как раз потому он меня и позвал. Ведь этим приглашением он нас с тобой поддерживает, лицо наше спасает, неужели непонятно?..

— Что?! Это когда ты будешь пить за мой позор?!

— Разве?.. Ты пойми, он от этой девочки не откажется. Пойми и смирись. Сама посуди: она македонка, род ее чуть ли не древнее нашего… Конечно же, они настаивают на свадьбе!.. Он для того ее и подсунул отцу, я сразу понял… Так что это сражение Аттал выиграл, но если мы сами станем ему помогать — он выиграет и всю войну.

— Все будут думать, что ты встал на сторону отца против меня, чтобы его расположение сохранить.

— Слишком хорошо меня знают, — ответил он, хотя как раз эта мысль мучила его всю ночь.

— Пировать с родней этой шлюхи!..

— Да какая она шлюха! Ей всего пятнадцать, девочка совсем; ее подставили приманкой, как ягненка в волчьей западне. Да, конечно, она свою роль сыграет, она одна из них… Но через год-другой он увидит кого-нибудь помоложе. И Аттал это знает не хуже нас с тобой, так что он постарается побольше успеть за это время. Ты вот о ком думай, а не об отце.

— Чтобы мы дожили до такого!..

Хотя это было сказано с горьким упреком, он сделал вид, что принял ее реплику за согласие: слишком не хотелось продолжать разговор.

В его комнате ждал Гефестион. Здесь тоже почти всё уже было сказано. Какое-то время они посидели молча, наконец Гефестион не выдержал:

— Скоро тебе придется узнать, кто тебе друг.

— Я и сейчас знаю…

— Друзья царя должны были подсказать ему! Пармений не мог, что ли?

— Филот говорит, он пробовал… Я знаю, что думает Пармений. Я даже согласен с ним… Только, вот, матери этого не скажешь.

Гефестион подождал продолжения, потом спросил:

— Чего не скажешь?

— Понимаешь, с шестнадцати лет отец мается неразделенной любовью. Он посылал ей цветы — она швыряла их в грязь; он пел под ее окном — она выливала ему ночной горшок на голову; он предлагал ей руку — она с его соперниками путалась… Наконец, он не выдержал — и ударил. Но смотреть, как она у его ног валяется, не смог — поднял… А потом… Потом уже всё что угодно мог себе позволить, но постеснялся даже к двери ее подходить — меня послал… А она оказалась старой раскрашенной шлюхой, вот и всё. Мне его жалко. Никогда не думал, что доживу до такого, чтобы его жалеть, — но мне его жалко, на самом деле! А девчушка эта… Конечно, лучше бы это была танцовщица какая-нибудь или флейтистка — или мальчишка даже, если на то пошло, — нам всем было бы гораздо спокойнее… Но раз уж она как раз та, кто ему нужен…

— Так ты поэтому идешь?

— Ну, знаешь, я мог бы найти причины и получше; но если по правде — поэтому.

Свадебный пир Аттал устроил в городском доме, неподалеку от Пеллы. Он только что подновил его, и не поскупился: колонны увиты позолоченными гирляндами, а бронзовые статуи привезли морем с Самоса… Чтобы показать, что эта свадьба царя не похожа на все остальные, — кроме самой первой, — было сделано всё. Когда Александр и друзья его огляделись в доме, у всех возникла одна и та же мысль: это резиденция царского тестя, а не какого-то там дядюшки какой-то там наложницы.