Я приложила руку к губам моего сына, чтобы он замолчал, и поцеловала его в лоб.
Неоновый свет на потолке погас, в репродукторах смолкли рождественские песни. Светились только гирлянды лампочек и рождественские звезды на окнах. Даже вокруг репродукторов были развешаны лампочки.
"С высей небесных спустился я к вам", — начал детский хор. Никто в зале не подхватил. Люди повернулись к хору. Мы тоже повернулись на скамейке и невольно оказались спиной к Хансу и его дочери.
— Дома у нас настоящие свечи, — сказала Катя и взяла меня за руку.
— Дома, — повторила я.
Хор смолк, собравшиеся захлопали, словно по приказу, свет на потолке зажегся опять. Вместо Деда Мороза появился мужчина в обычном костюме, с мешком на плече, в сопровождении женщины на высоких каблуках, в костюме и с островерхой шапочкой на голове. Мужчина в костюме поставил мешок на пол. Управляющая лагерем подула в микрофон и представила обоих посланцев Деда Мороза — господина доктора Роте и его жену. Они взялись за руки и отвесили короткий поклон. У себя за спиной я услышала шепот, прозвучало что-то похожее на "предательница", я осторожно обернулась, Ханс смотрел в стол перед собой, и было неясно, произнес он что-нибудь или нет. Только я хотела отвернуться, как он сказал: "Они же и тебя так называют". Я не поручилась бы, что он действительно сказал "предательница", кроме того, у меня не было уверенности, что он обращается к кому-то определенному. Я медлила. Я не хотела, чтобы со мной об этом кто-нибудь заговаривал.
— Каждый в этом лагере экстренного приема знает, что такое "Клуб Медведей". Я рад представить вам мою жену. Моя жена на прошлой неделе решила, что с начала года она будет официально работать на вас. Десять часов в неделю она будет посвящать вашим делам и заботам. — Знакомый голос звучал в микрофоне так, словно человек этот был ведущим на каком-то сборище. Размашистым жестом доктор Роте указал на женщину рядом с собой, и в передней части зала раздались разрозненные хлопки.
Катя толкнула меня локтем в бок:
— Разве это не мамаша Оливье?
— Тсс! — За спиной я услышала ворчание. Я прижала детей к себе.
Он хочет лишь бегло назвать несколько цифр, чтобы обосновать воодушевляющий итог: скольким людям, попавшим в беду, сумела помочь в этом году его организация.
Руководство лагеря хлопало, священник хлопал, его помощницы хлопали. Некоторые обитатели лагеря хлопали тоже. Я осмелилась бросить взгляд через плечо и заметила, как Ханс обеими руками обхватил свою сигарету. После каждой цифры доктор Роте делал многозначительную паузу и ждал аплодисментов. Всякий раз, когда раздавались аплодисменты, он с сияющим лицом скромно останавливал их. Я повернула голову налево, где на своем привычном месте сидел Владислав Яблоновски и мешал ложечкой кофе. Он опять вытащил бутылку, уже наполовину пустую. Долил себе в чашку, размешал и выпил. Что же такое хотела сказать мне его дочь, когда мы виделись в последний раз? Она стояла перед моей дверью и начала со слов: "Я хотела…"
— Только на детей и инвалидов в Бангкоке мы израсходовали сумму в двадцать тысяч долларов. — Пауза. Первые ряды зааплодировали. — Не говоря уже о раздаче бесплатного супа в Мехико, — восемь тысяч долларов, и в общей сложности четырнадцать добровольных помощников. — Аплодисменты.
— Да все мы предатели, — ясно и четко расслышала я слова Ханса у себя за спиной. Но ни на сантиметр не повернула головы. Доктор Роте погладил себя ладонью по отвороту пиджака.
— И это, уважаемые дамы и господа, только небольшая часть наших вложений. — Он дождался аплодисментов, с благодарностью и как бы увещевая публику поднял руки. — Теперь я хотел бы передать слово моей любимой супруге, а всем вам пожелать счастливого Рождества. — Пауза. Аплодисменты. Его жена заговорила в микрофон, но мы услышали только шепот: микрофон не помогал. "Громче, громче!" — кричали ей из первых рядов. Ее безупречной красоты ноги мерцали в переливчатых перламутровых колготках. Она постучала пальцем по микрофону, засмеялась, и на ее лице теперь не было видно ничего, кроме рта и ослепительно белых зубов. Коротко посовещавшись со священником, доктор Роте наклонился к жене и сказал ей что-то такое, чего она явно не поняла. Она удивленно сдвинула брови. Вдруг из микрофона грянул громкий и неприветливый голос доктора Роте: "Давай, Сильвия!" Пауза. В зале кто-то сдержанно рассмеялся.
Фрау Роте извинилась. То ли за микрофон, то ли за себя самое, то ли за мужа: это было не совсем ясно. Она заявила, что ей выпало счастье жить рядом с таким человеком, который совершает в жизни столько замечательных и достойных подражания дел и всего себя без остатка посвящает служению людям, попавшим в беду. Опять ее подвел микрофон, и какой-то помощник отставил его в сторону. Он дал фрау Роте понять, что этот микрофон не в порядке, и посоветовал ей воспользоваться микрофоном мужа. Она робко подошла к мужу. Из его микрофона ее голос звучал совсем по-другому, неожиданно мягко и кротко. Он даже собственного имущества не жалеет, ее дорогой муж.
Позади себя я услыхала злой смешок. Кто-то шипел сквозь зубы, и тут я узнала голос Ханса. Громче, чем надо бы, он произнес: "Даже собственного имущества не жалеет. Пфф! Кто это спустя тридцать лет после войны еще сидит на своем имуществе, да так крепко, что и работать не надо? На костюмы индивидуального пошива небось хватает". — Его язвительный смех разом смолк, хотя никто к нему не обернулся. Длинными перламутровыми ногтями фрау Роте ощупала свои искусно взбитые волосы. Хорошо еще, что она стояла так далеко от нас. Теперь она вздумала вызывать к себе каждого ребенка, сидящего в зале. Ребенок должен будет прочитать какое-нибудь короткое рождественское стихотворение, за что получит один из тех замечательно красивых подарков, которые пока лежат в мешке.
Дети ринулись вперед. Они сразу выстроились в очередь, точно заранее отрепетировали это построение, и каждый читал какое-нибудь стихотворение. Некоторые ребята успевали пропеть короткую песенку. Катя и Алексей подталкивали друг друга вперед, но не старались быть первыми. Дорейн немного подождала, а потом тяжелыми шагами прошла чуть вперед и надолго оставалась последней в длинной очереди, тянувшейся до противоположного конца зала.
Когда подошла очередь Кати, она смутилась.
— Ну, а ты что хорошенького нам скажешь? — Фрау Роте наклонилась к Кате и поднесла ей ко рту микрофон.
— "Добрый, славный Дед Мороз…" — Катя сделала паузу и удостоилась аплодисментов единственного поклонника, сидевшего в столовой: он сидел вплотную за нами, почти что у меня за спиной. Это был Ханс, сигарета прилипла у него в уголке рта, а руки он поднял над головой и хлопал, громко и в полном одиночестве.
— Ну, и что же говорится в стихотворении дальше, дитя мое? — Фрау Роте пыталась скрыть свое нетерпение.
Я беспокойно ерзала на скамейке.
— Дальше я не помню. — Катя отвернулась в сторону, где стояли доктор Роте и священник, оба они выжидательно смотрели на нее.
— Тогда ты наверняка можешь спеть красивую песню? — Фрау Роте выпрямилась и держала микрофон внизу, у Катиного рта.
— Песни я не знаю.
— Совсем никакой? — Фрау Роте придала голосу оттенок недоверия. Катя медленно покачала головой, она смотрела в потолок, и ее лицо в неоновом свете казалось нарисованным.
— "О ты, благодатная"… — Фрау Роте пропела первые слова гимна м ждала, чтобы Катя продолжила, но она энергично замотала головой.
— Ну коли так, помочь может только розга, — из-за плеча жены заметил доктор Роте.
Катя потерла лицо ладонями, надула щеки и сощурила глаза. Она выглядела так, будто собирается дать мимическое представление. И вот она запела в микрофон: — "Хензель и Гретель в лесу заблудились, в потемках с дороги они сразу сбились, уж холод стал их пробирать до костей. Ах, где бы им крышу найти поскорей? Вот пряничный домик они увидали, и оба тут радостно духом воспряли. Кто в домике этом чудесном живет?" — Запыхавшаяся Катя смотрела в пространство. Никто ей не хлопал. В зале стояла мертвая тишина. — "Толкай, толкай поглубже в печь!", — наполовину пела, наполовину декламировала Катя.
