— А другая половина — наши крепкие мужики-кубанцы, — позволил себя перебить полковника Логинов. — Иногородние.

— Верно заметил, есаул. Крепкие кубанские мужики. Воевать умеют. Оборону сделали. Их тоже без артиллерии не возьмешь. Вот и надо нам подумать о Тереке. Как доложил начальник штаба, терские казаки подняли восстание, командуют ими известные нам Агоев и Серебряков. Всю Кабарду подняли. И если мы пойдем на соединение с ними через Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск, то и в тыл красным ударим, помогая войскам Деникина, и большого сопротивления не встретим, и терцы поделятся с нами оружием и амуницией. Да мы и сами знаем, где что лежит.

Командира поддержали единогласно.

«Вчера я приехал в Пятигорск…» — так начиналась глава любимого романа Стахеева, и он, целуя Леночку, повторял: «Неделя, как я здесь, а мне все кажется, что я, как Печорин, только вчера приехал в Пятигорск. Две недели, как я здесь, а мне все кажется, что я, как Печорин… Месяц, как я здесь, а мне все кажется…» Это был медовый месяц, медовый август. Медом наливались пронизываемые щедрым солнцем гроздья винограда, разложенные на прилавках рядом с бутылями молодого вина.

Стахеев и Лена жили в гостинице «Кавказ», вскоре переименованной в «Красный Кавказ». Ночи были жаркие, спали нагими. Разглядывая обнаженного мужа, Лена рассказала об ужасном зрелище на ставропольской Соборной площади — о виселице с повещенными.

— Один совсем голый, — говорила она. — Молодой мужчина. Такой же, как ты. Только весь в рыжих волосах.

— Белые сволочи. Они за все ответят. Шкуро оказался таким негодяем. Я же его знаю — я тебе рассказывал.

— В Ставрополе не он вешал, а губернатор, мне говорили.

— В станицах вешает. В Дубровке повесил комиссара Петрова — это мне известно совершенно точно. И он ответит за все, что натворил.

— И его твои красные повесят?

— У нас не вешают. Расстреливают. Да о чем мы говорим, Лена? Такая прекрасная ночь. Лермонтовская. Звезда с звездою говорит. Боже мой! С какой тоской смотрел я на эти звезды, когда ты оставалась в Ставрополе! Как я боялся за тебя! Узнали бы, что ты жена советского журналиста — и… Какое счастье, что тебе удалось бежать.

— Добрые люди помогли.

— Ты говорила, что он офицер.

— Ну да. Хороший знакомый моей подруги, и сам очень добрый. Говорил, что случайно попал в эту деникинскую армию.

— Но он казачий офицер?

— Не знаю. Наверное. В черкеске ходил.

— Значит, казачий. Шкуринский.

— Зачем тебе это?

— Вдруг к нам в плен попадет — надо будет тоже помочь.

— Ты добрый, Мишенька. Дай-ка я за это тебя вот так поцелую… По утрам она уходила к генералу Рузскому — убедила мужа, что не может бросить без помощи одинокого больного старика. Маргарита ее просила взять на себя покупку продуктов, наблюдение за хозяйством. Там есть кому сделать уборку, приготовить обед, ухаживать за садиком, но нужен хозяйский женский глаз.

Конечно, представила генералу мужа. Рузский принял красного журналиста с аристократической вежливостью, пряча в глазах и страх и недоверие. То ли из страха, то ли от скуки несколько раз старик приглашал Михаила Петровича на чашку чая. Последнее чаепитие состоялось в конце сентября. Тоже медовый был месяц сентябрь, но мед стал другим: гуще, серьезнее. Лена сказала, что у нее будет ребенок, что беременна уже почти два месяца — с первых встреч в Ставрополе. Михаил знал, что обязан радоваться такому счастью, и радовался. Знал, что теперь надо серьезно думать о будущем и серьезно думал. За чаем генерал сказал ему:

— У меня нет ни детей ни внуков, и я не жалею: пришлось бы думать об их будущем. А что я могу знать о будущем? Россия совсем другая. Не та, в которой прошла моя жизнь.

Михаил догадывался, что Рузский не хочет говорить о своей семье. Понятная предосторожность: сыновья старика, наверное, у белых или за границей, а он — пенсионер, лояльный к советской власти, и к тому же участвовал в организации отречения царя.

— Вы сами причастны к уничтожению старой России, Николай Владимирович.

— Да. Михаил Васильевич Алексеев сказал в то роковое прошлогоднее первое марта, что все зависит от меня, от моего решения. Император находился на территории, занятой войсками моего Северо-Западного фронта. Я мог бы поддержать Николая, и тогда в его распоряжения оказалась бы такая сила, против которой не устояла бы никакая революция. Но я видел, что император не способен руководить государством в такое тяжелое время. Знал я и об отрицательной роли нашей императрицы. Я поддержал революцию.

— Вы поддержали Будущую Россию, — с пафосом проговорил Стахеев. — Ту, в которой будут жить мои дети. Неужели вы раскаиваетесь в своем прошлогоднем решении? Неужели вы не верите в наше прекрасное будущее?

— Что вы? Что вы? Разумеется, я уверен, что революция принесет счастье русскому народу… всем народам, — ответил генерал, в глазах которого появился страх, новый революционный страх перед «комиссарами». — Но я больной старик, и мне трудно представить, как все устроится. И эта гражданская война. Вы не знаете, что такое старость. Вот, наверное, завтра изменится погода, и у меня ломит все тело.

Они сидели за чаем на веранде. Сквозь кроны черешен и яблонь просматривались горы и, конечно, темная громада Машука. Солнце уже уходило за горизонт, от темнеющих горных лесов, и лишь кое-где в листве поблескивали прощальные красноватые пятна. Казалось, что исходил холод. А на столике — самовар, варенье, фарфор, какое-то вино… И лермонтовский Машук перед глазами!

— Вы считаете, Николай Владимирович, погода ухудшится? Но Машук чистый. Помните, как у Лермонтова? «Голова Машука дымилась, как загашенный факел: кругом его вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков…»

— Вы хорошо знаете Лермонтова, Михаил Петрович. Любите поэзию. Вот и…

Генерал замолчал — снова испуг в глазах.

— Что?

— Вот какие были поэты в России: Пушкин, Лермонтов… И писатели.

— И сейчас в России не иссякают литературные таланты. Даже теперь, во времена революции и гражданской войны создаются шедевры. «Двенадцать» Блока читали?

Генерал, конечно, не читал, и Стахеев горячо, цитируя наизусть целые строфы, рассказал ему о знаменитой поэме, где автор убеждал, что сам Иисус Христос на стороне этих страшных красных комиссаров.

Выпили вина, стариковские щечки генерала покраснели, его несколько отпустил революционный страх.

— Я хотел сказать вам, Михаил Петрович, что вы должны, даже обязаны заняться литературой всерьез. Бог каждому человеку дает свой талант. Ах, вы не верите в Бога — считайте, что природа каждому дает определенный талант, но большинство людей закапывают его в землю, как в известной притче. Однако долг каждого понять свой талант и распорядиться им. Вот я всегда знал, что мое дело — военная служба, армия, защита Отечества. В меру сил отдал свой талант, или, если угодно, свои способности, служению государству. Русско-японская война, эта страшная великая война. Больно вспоминать. Ведь, фактически, мои войска в четырнадцатом году спасли Париж. Генерал Самсонов пожертвовал своим корпусом и своей жизнью[39], а мог бы… Да, что вспоминать… И если говорить об отречении царя, то я нисколько не сомневаюсь в правильности тогдашнего своего решения: Николай должен был уйти. Сейчас мне кажется, что моя ошибка была в том, что я вообще участвовал в этом политическом акте. Я военный человек. Это мое призвание. Я не должен был участвовать в политике. И мне кажется, что ваше призвание — литература, писательство. Вы должны следовать тому, что заложено в вас Богом, природой… А в политику не надо….

Такой интересный разговор был в четверг вечером. Михаил Петрович ночью в постели рассказывал жене о советах генерала заняться литературой, Лена вспоминала любимые стихи: «Есть речи — значенье темно иль ничтожно…» Михаил говорил о своей мечте: написать роман. А в пятницу 27 сентября на рассвете их разбудили орудийные выстрелы со стороны Кисловодска.