— Ведь он проиграл, — вдруг заметил Руммель, который до сих пор безучастно сидел за столом. — Головастик очень много проиграл. Двадцать три марки! Это не пустяк! Мне следовало вернуть ему деньги.

— Еще не поздно. Они еще не ушли.

— Что?

— Вон он стоит внизу. Сойди да отдай, если свербит.

Руммель встал и вышел.

— Еще один сумасшедший! — сказал Фельдман. — На что Головастику деньги на передовой?

— Он может их еще раз проиграть.

Гребер подошел к окну и посмотрел во двор. Там собирались отъезжающие на фронт.

— Одни ребята и старики, — заметил Рейтер. — После Сталинграда всех берут.

— Да.

— Колонна построилась.

— Что это с Руммелем? — удивленно спросил Фельдман. — Он впервые заговорил.

— Он заговорил, когда ты еще спал.

Фельдман в одной рубашке подошел к окну.

— Вон стоит Головастик, — сказал он. — Теперь на собственной шкуре убедится, что совсем не одно и то же — спать здесь и видеть во сне передовую, или быть на передовой и видеть во сне родные места!

— И мы скоро на своей шкуре убедимся, — вставил Рейтер. — Мой капитан из санчасти обещал в следующий раз признать меня годным. Этот храбрец считает, что ноги нужны только трусам, истинный немец может сражаться и сидя.

Со двора донеслась команда. Колонна выступила. Гребер видел все, словно в уменьшительное стекло. Солдаты казались живыми куклами с игрушечными автоматами; они постепенно удалялись.

— Бедняга Головастик, — сказал Рейтер. — Ведь бесился-то он не из-за меня, а из-за своей жены. Боится, что, как только он уедет, она снова будет ему изменять. И он злится, что она получает пособие за мужа и на это пособие, может быть, кутит со своим любовником.

— Пособие за мужа? Разве такая штука существует? — спросил Гребер.

— Да ты с неба свалился, что ли? — Фельдман покачал головой. — Жена солдата получает каждый месяц двести монет. Это хорошие денежки. Ради них многие женились. Зачем дарить эти деньги государству?

Рейтер отвернулся от окна.

— Тут был твой друг Биндинг и спрашивал тебя, — обратился он к Греберу.

— А что ему нужно? Он что-нибудь сказал?

— Он устраивает у себя вечеринку и хочет, чтобы ты тоже был.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

Вернулся Руммель.

— Ну что, успел захватить Головастика? — спросил Фельдман.

Руммель кивнул. Лицо у него было взволнованное.

— У него хоть жена есть, — вдруг прорычал он. — А вот возвращаться на передовую, когда у человека уже ничего на свете не осталось!

Он резко отвернулся и бросился на свою койку. Все сделали вид, будто ничего не слышали.

— Жаль, что Головастику не пришлось это увидеть… — прошептал Фельдман. — Он держал пари, что Руммель сегодня сорвется.

— Оставь его в покое, — раздраженно сказал Рейтер. — Неизвестно, когда ты сам сорвешься. Ни за кого нельзя ручаться. Даже лунатик может с крыши свалиться. — Он повернулся к Греберу.

— Сколько у тебя еще осталось дней?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать дней! Ну, это довольно много.

— Вчера было много, — сказал Гребер. — А сегодня — ужасно мало.

— Никого нет, — сказала Элизабет. — Ни фрау Лизер, ни ее отпрыска. Сегодня вся квартира наша!

— Слава богу! Кажется, я бы убил ее, если бы она при мне сказала хоть слово. Она вчера устроила тебе скандал?

— Она считает, что я проститутка.

— Почему? Мы же пробыли здесь не больше часу.

— Еще с того дня. Ты просидел у меня тогда весь вечер.

— Но мы заткнули замочную скважину и почти все время играл патефон. На каком основании она выдумывает такую чепуху?

— Да, на каком!.. — повторила Элизабет и скользнула по нему быстрым взглядом.

Гребер посмотрел на нее. Горячая волна ударила ему в голову. «И где у меня в первый раз глаза были», — подумал он.

— Куда унесло эту ведьму?

— По деревням пошла — собирает на какую-то там зимнюю или летнюю помощь. Вернется только завтра ночью; сегодняшний вечер и весь завтрашний день принадлежит нам.

— Как, и весь завтрашний день? Разве тебе не нужно идти на твою фабрику?

— Завтра нет. Завтра воскресенье. Пока мы по воскресеньям еще свободны.

— Воскресенье? — повторил Гребер. — Вот счастье! Я и не подозревал! Значит, я наконец-то увижу тебя при дневном свете! До сих пор я видел тебя только вечером или ночью.

— Разве?

— Конечно. В понедельник мы первый раз пошли погулять. Мы еще прихватили бутылку арманьяка.

— А ведь правда, — удивленно согласилась Элизабет. — Я тебя тоже не видела днем. — Она помолчала. взглянула на него, потом отвела глаза. — Мы ведем довольно беспорядочную жизнь, верно?

— Нам ничего другого не остается.

— Тоже правда. А что будет, когда мы завтра увидим друг друга при беспощадном полуденном солнце?

— Предоставим это божественному провидению. А вот что мы предпримем сегодня? Пойдем в тот же ресторан, что и вчера? Там было отвратительно. Вот посидеть в «Германии» — другое дело. Но она закрыта.

— Мы можем остаться здесь. Выпивки хватит. Я приготовлю какую-нибудь еду.

— И ты выдержишь тут? Не лучше ли куда-нибудь уйти?

— Когда фрау Лизер нет дома, у меня каникулы.

— Тогда останемся у тебя. Вот чудесно! Вечер без патефона! И мне не нужно будет возвращаться в казарму. Но как же насчет ужина? Ты в самом деле умеешь стряпать? Глядя на тебя, этого не скажешь.

— Я могу попытаться. Да и насчет продуктов небогато. Только то, что можно достать по талонам.

— Ну, это немного.

Они пошли в кухню. Гребер обозрел запасы Элизабет. В сущности, не было почти ничего: немного хлеба, искусственный мед, маргарин, два яйца и несколько сморщенных яблок.

— У меня еще есть продуктовые талоны, — сказала Элизабет. — Мы можем достать на них кое-что. Я знаю магазин, который торгует вечером.

Гребер задвинул ящик комода. — Не трать свои талоны. Они тебе самой пригодятся. Сегодня надо что-нибудь раздобыть другим способом. Организовать это дело.

— У нее ничего нельзя стащить, Эрнст, — с тревогой возразила Элизабет.

— Фрау Лизер знает наперечет каждый грамм своих продуктов.

— Представляю себе. Да я сегодня и не намерен красть. Я намерен произвести реквизицию, как солдат на территории противника. Некий Альфонс Биндинг пригласил меня к себе на вечеринку. Так вот, то, что я съел бы там, если бы остался, я заберу и принесу сюда. В этом доме огромные запасы. Через полчаса я вернусь.

Альфонс встретил Гребера с распростертыми объятиями, он был уже навеселе. — Вот чудненько, Эрнст! Заходи! Сегодня мой день рождения! У меня тут собралось несколько приятелей…

Охотничья комната была полна табачного дыма и людей.

— Слушай, Альфонс, — торопливо заявил Гребер еще в прихожей. — Я не могу остаться. Я забежал только на минутку и мне сейчас же нужно уходить.

— Уходить? Нет, Эрнст! И слушать не хочу.

— Понимаешь, у меня было назначено свидание раньше, чем мне передали твое приглашение.

— Пустяки! Скажи, что у тебя неожиданное деловое совещание. Или, что тебя вызвали на допрос. — Альфонс раскатисто захохотал. — Там у меня сидят два офицера из гестапо! Я тебя сейчас с ними познакомлю. Скажи, что тебя вызвали в гестапо! Ты даже не соврешь! Или тащи сюда своих знакомых, если они милые люди.

— Неудобно.

— Почему? Почему неудобно? У нас все удобно!

Гребер понял, что самое лучшее — сказать правду.

— Ведь вот как это получилось, Альфонс, — заявил он. — Я понятия не имел, что у тебя день рождения. И я зашел, чтобы раздобыть у тебя что-нибудь поесть и выпить. У меня свидание, но я с этой особой никак не могу сюда явиться. Я был бы просто ослом. Понимаешь теперь?

Биндинг расцвел.

— Ага! — торжествовал он. — Значит, вечно женственное! Наконец-то! А я совсем было на тебя рукой махнул! Понимаю, Эрнст. Ты прощен. Хотя и у нас есть тут пребойкие девчонки. Может, ты сначала на них взглянешь? Ирма — сорванец, каких мало, а с Гудрун ты можешь лечь в постель хоть сегодня. Фронтовикам она никогда не отказывает. Запах окопов ее волнует.