— В таком случае ты задержишься в Копенгагене на некоторое время? — спросила она задумчиво, когда он садился в кресло.

— Да, надолго. Я найду для жилья более удобное место, чем моя мансарда. Прежде чем я снова покину Данию, ты уже успеешь устать от моей компании.

Генриетта посмотрела на огонь и сказала:

— Дания — это наш дом.

Он наклонился вперед, зажав длинные руки между коленями.

— Твой дом — это мой дом, Гетти. Я надеюсь, что ты никогда не прогонишь меня. С тех пор как умерла моя мать, у меня не осталось никаких уз, связывающих меня с кем-либо. Нет никого в мире, кто любит меня. Моя семья умерла вместе с матерью. Это такое странное чувство знать, что ты совсем один на свете.

— Но ты не один, Ханс! Ты никогда не будешь один до тех пор, пока у меня и моего отца есть дом. Ты мне столь же дорог, как мои братья. — Слова были произнесены так тихо, что он едва ли их слышал.

— Что бы я делал без тебя, Гетти? Твое сердце как собор, куда каждый может прийти за отдыхом и пониманием. Когда я был в Италии, я часто думал о тебе. Я представлял тебя сидящей здесь и знал, что, если бы у меня были крылья, как у аиста, я бы полетел к тебе и нашел бы тебя здесь у камина, где ты так часто успокаивала меня. Это самое лучшее в тебе. Всегда знаешь, что тебя можно найти дома возле камина.

— Я всегда буду здесь, — прошептала она. Но Ханс не слышал ее слов. Он и не был настроен слушать. Эта мысль, возможно, была важна только для самой Гетти.

— Ты знаешь, я написал небольшую сказку о нашей танцовщице и ее солдате, — сказал Ханс с его обычной резкостью. — Я включу ее в свой новый том сказок.

— А я-то думала, что ты забыл о них.

— Забыть о них? Нет, Гетти. Солдат прошел со мной через все войны! Он моя самая большая ценность и мой самый лучший друг! Если бы ты только знала, какие приключения ему пришлось пережить в моей истории. Он сражался с огромной водяной крысой, которая очень похожа на Мольбека.

Генриетта рассмеялась.

— А на кого похожа танцовщица?

— На себя саму и на тебя. Она очень похожа на тебя.

Девушка покраснела. Конечно же, она сама спросила. Последняя история, которую он ей приносил, была о принцессе, которая провела ночь на горошине и с утра была вся покрыта синяками.

За окнами раздался шелест серых крыльев.

— Мои голуби! — воскликнула Гетти, вскакивая с места. — Я кормлю их каждый день. Пожалуйста, открой окно, и я позволю тебе насыпать им крошек.

Окно выходило на запад, и в комнату ворвался ветер, принеся с собой песок. Ханс быстро высыпал крошки и захлопнул окно.

— Есть что-то знакомое в этом ветре, — сказал он. — Он отделяет нас от остального мира.

Сердце Гетти пронзила тревога, и она поспешила назад к очагу. Ханс пошел за ней и удобно устроился в большом кресле. Когда он откинулся на спинку, то посмотрел прямо в глаза Гетти.

— Разве это не странный факт? — задумчиво спросил он.

— Что ты имеешь в виду, Ханс Кристиан?

— Твои глаза. Я всегда думал, что они синие. Теперь я понимаю, что ошибался. Они карие, мягкие карие глаза. Почему-то раньше мне казалось, что такие глаза только у Элси.

Взгляд Гетти встретился со своим собственным отражением в зеркале над камином. Сегодня ее глаза были особенно синими из-за голубизны ее платья. Она рассмеялась и села на стул возле камина. Ханс Кристиан начал долгое повествование о своем путешествии по Италии. Без сомнения, его рассказ слушался с большим интересом, так как Ханс был признанным рассказчиком, но его слушательница думала совсем о другом. Она размышляла над странной особенностью воображения Андерсена. Если девушка была умна и красива, то он считал, что у нее карие глаза, а у всех остальных синие, несмотря на тот цвет, который даровал им Бог. Гетти улыбнулась.

Ханс Кристиан прервался на середине предложения.

— Но ведь бедный старик умер, Гетти! Что в этом смешного?

Генриетта заставила себя сделать серьезное лицо.

— Наверное, я вспомнила начало истории. Продолжай, пожалуйста, Ханс. Что произошло дальше?

Рассказчик продолжил. Гетти смотрела на огонь и думала о чем-то своем.

Наконец-то пьеса появилась перед судьями. При мысли об этом Ханс Кристиан содрогался. А думал он об этом с минуты пробуждения до позднего вечера, когда забывался беспокойным сном. Совет директоров рассматривал ее две недели. Что с ними такое? Почему они не могут наконец-то принять решение и положить конец его мрачным подозрениям? Для Ханса Кристиана не имело значения ни то, что в тридцать три года он был автором трех популярных романов, ни то, что еще более известным его сделали написанные им сказки. Он находился в состоянии ужасного нервного напряжения, словно семнадцатилетний мальчик, ожидающий признания, не имея ничего за спиной. Директора не должны оскорблять его подобным образом, заставляя ждать и мучиться, как какого-нибудь школьника. Он просто не мог этого вынести.

Старый Йонас Коллин сидел у камина, удобно устроившись в кресле и слушая беззаботную болтовню Луизы и молодой жены Эдварда, Гетти. Он любил, когда его окружала молодежь. Мало-помалу Эдвард перенимал его дело, оставляя ему больше времени на отдых. Но сегодня пожилой человек был обеспокоен. Его занимала проблема с пьесой Андерсена. Она волновала его. Йонас Коллин медленно отложил трубку, пытаясь припомнить несколько фактов из огромного ряда аргументов, высказанных на встрече совета директоров этим утром. Даже легкое упоминание об Андерсене вызывало град протестов. Как странно, что в людях так много антагонизмов в отношении гения поэта.

— Отец, у нас посетитель, — внезапно сообщила Луиза.

Старый Йонас повернулся с улыбкой на лице.

— Андерсен! Садись. Возьми его плащ, Луиза. А я как раз думал о тебе.

Ханс Кристиан ответил улыбкой.

— Я не мог больше ждать, герр Коллин. Я знаю, что встреча совета директоров состоялась сегодня утром. Поэтому я и пришел.

— Я рад этому. У меня для тебя хорошие новости.

Автор подпрыгнул к креслу старого театрала.

— Вы имеете в виду… О, герр Коллин, они что, собираются принять мою пьесу? Моего «Мулата»?

— Я рад это тебе заявить, — ответил Коллин. — Возникли некоторые разногласия. Но не такие важные. Пьеса пойдет через месяц.

Ханс побледнел и поковылял к своему креслу. К нему сразу же подбежали Луиза и Гетти.

— Ты болен, Ханс Кристиан! — воскликнули они. — Луиза, принеси воды!

Луиза потрепала его по плечу.

— Он не болен, он всего лишь счастлив, ошарашен и…

— Я дрожу от восторга и возбуждения! Я готов обнять Бога, который был так добр ко мне. Теперь все мои мечты стали реальностью! Я романист, драматург и поэт! Король придет посмотреть мою пьесу, и Дания будет вынуждена отдать мне должное признание!

— Дания была добра к тебе, сынок, — напомнил ему старый Йонас. — Наши люди не склонны к похвалам до тех пор, пока не убедятся в настоящей ценности. Ты должен быть благодарен, что они так долго выжидали. Слишком легкое признание могло бы уничтожить тебя.

— Да, герр Коллин, — согласился Ханс. Но он был вынужден опустить голову, чтобы скрыть спазм боли, перерезавшей его лицо.

Луиза похлопала его по плечу и присела на краешек подлокотника кресла.

— Отец яростный сторонник гуманизма, но он гордится тобой так же, как и мы все!

— Конечно же, — добавила Гетти и села на другой подлокотник. — Эдвард спокоен и сдержан, но ты же знаешь, что он думает на самом деле. Он доказал это тебе уже не один раз, исправляя твои рукописи, подыскивая издателей и так далее. Мы все твои друзья, Ханс Кристиан!