— Я знаю, что хорошо для тебя, Ханс Кристиан! Ты должен стать портным! Ты шьешь одежку для своих кукол такими аккуратными стежками. Этим ремеслом можно хорошо заработать. Посмотри, как идут дела у герра Дикманна. Он живет на Кросс-стрит, и у него самое большое окно в городе. Если бы только ты смог стать таким!

— Нет! Я уже говорил тебе, я не буду портным! — кричал мальчик, подобно капризному ребенку, в приступе ярости.

— Ты пытаешься заставить меня ходить в школу, чтобы учиться тому, чему мне не надо учиться! Ты говоришь мне, что я должен стать портным, когда я поэт! Я сказал, что буду актером! Актером!

Он сел обратно за стол, уронил голову на руки и отчаянно зарыдал.

Пекарь-сосед, открывая дверь своего магазина, посмотрел в направлении дома Йоргенсена и передернул плечами. Затем он глубоко вдохнул свежего утреннего воздуха и направился назад замешивать тесто для хлеба. Старая бабушка ускорила свой шаг. Она не забыла своего обещания прийти сегодня пораньше, несмотря на то, что в больничном саду ее ждала работа. Дела Ханса были неважными. Судя по звукам, доносившимся из маленького домика Андерсенов, кризис уже разразился.

Ее глазам предстала знакомая картина. Йоргенсен уже покончил со своим завтраком и сидел у верстака, что-то насвистывая себе под нос. Единственное, что его интересовало в жизни, — набитый живот. Анна-Мария убирала со стола, а мальчик продолжал рыдать.

Бабушка положила руку ему на плечо, и он, подчинившись этому нежному прикосновению, послушно открыл глаза. Она отвела его к кровати и усадила. Затем старушка привела Анну-Марию и посадила ее рядом с Хансом. Сама же устроилась между ними, взяв руку каждого из них, и ласково произнесла:

— Теперь расскажи мне, Ханс Кристиан, что произошло? — спросила она, как только смолкли последние рыдания.

— Бабушка, она не разрешает мне ехать в Копенгаген! А ты знаешь, что я должен, если мне суждено стать великим человеком!

— Да, ты должен ехать, — едва слышно прошептала бабушка.

Анна-Мария с удивлением посмотрела на нее.

— Ты так говоришь, как будто это знала всегда!

Даже молоток Йоргенсена завис в воздухе. Он тоже прислушивался к разговору. Он уважал мнение старых людей. Но в данном случае мастер стал бы еще сильнее уважать бабушку, если бы она помогла избавить этот дом от его дурного пасынка.

— Я знаю об этом уже несколько недель, — ответила она, гладя внешнюю сторону руки Ханса. — Наш мальчик не такой, как все остальные. Ему был дан знак, который посылается немногим. Мы должны позволить ему исполнить свое предназначение и отпустить. Пусть его получит мир.

Молоток Йоргенсена обрушился с невероятной силой. Таким образом он попытался придать больший вес тому, что собирался сказать.

— Хорошо, что мир его полюбит. А то Оденсе о нем другого мнения.

Его слова прозвучали словно удар ножа. Глаза бабушки наполнились слезами, когда обиженный мальчик прильнул к ней. Анна-Мария осушила свою чашку и запустила ее в направлении сапожника. Бабушка вздохнула.

— В некотором смысле он прав, дочка. Наш мальчик никогда не найдет счастья здесь. Вы сделали для него все, что могли. У него было счастливое детство. Но теперь…

Она окинула маленькую комнату взглядом, словно пытаясь измерить ее в дюймах.

— Теперь ему здесь слишком мало места. Возможно, в Копенгагене он найдет то, чего мы не смогли ему дать.

Безобразно-прекрасное лицо мальчика засияло.

— Я найду славу! А когда я буду знаменит, я стану счастливым!

— Да, но ты так легкораним. — С этими словами Анна-Мария хлопнула по столу.

— И ведь ты знаешь, мама, как легко обидеть нашего мальчика, и все равно говоришь, что нужно отослать его далеко-далеко, где он будет голодным, холодным и одиноким. У меня нет денег даже, чтобы дать ему в дорогу.

— Тебе не нужно давать мне денег! У меня больше чем достаточно в моей свинье-копилке, — крикнул Ханс и бросился к шкафу, в котором стояла маленькая глиняная хрюшка, набитая монетками. — Тринадцать риксдаллеров, я знаю, я считал, когда клал.

— Тебе не хватит этого и на неделю.

— Но очень скоро я начну получать сто риксдаллеров в месяц и часть отсылать вам.

— Сто риксдаллеров, Ханс Кристиан? Это так много!

— Я уверен! Ты же знаешь, что я друг принца. Если у меня будут какие-то неприятности, то я пойду к нему за помощью.

Одно плечо Йоргенсена поднялось в саркастическом жесте. Это задело мальчика. Не то чтобы мнение отчима сильно волновало его. Но он любил, чтобы все с ним соглашались.

— Я пожимал руку принцу, когда он был здесь. Полковник Гульдберг подвел меня прямо к нему. Когда он спросил меня, что мне нравится, я ответил, что хочу пойти учиться в гимназию, потому что не люблю бедную школу. — Ханс сделал паузу. — Я знаю, он сказал, что я должен ходить в бедную школу, потому что обучение везде одинаково и каждый должен знать свое место. — Затем его глаза вспыхнули. — Он сказал так, потому что не понял меня! Меня нельзя сравнивать с другими мальчишками! Я не могу учиться ремеслу! Я должен стать актером!

Теперь он обращался к бабушке.

— Ты знаешь, я не хочу взлететь выше, чем мне положено. Я всего лишь хочу занять свое место в жизни. Я хочу общаться с мальчиками из богатых семей, потому что я один из них. Они относятся ко мне намного лучше. Они не пинают меня на улице. Ты ведь знаешь это, бабушка!

Ханс вздрогнул и ближе прижался к старой женщине. Они предпочитали в своих долгих беседах не касаться неприятных, страшных тем. Но сейчас испуганные глаза внука выдали его мысли. «Почему люди находят удовольствие в насилии и грубости? — думал он. — Моя сестра вынуждена скрываться, потому что она незаконнорожденная. Но она же тоже Божья дочь, и ей была дана жизнь, как и мне, Божьему сыну. Почему у меня должен быть дом и тепло, а у нее — нет? Почему я должен жить среди грубых и злых людей, чьим единственным желанием является обидеть того, кто слабее».

— Ты понимаешь, бабушка, я вижу, ты понимаешь.

Ее пальцы мягко прошлись по его щеке.

— Да, сынок. Поэтому я знаю, что ты не должен оставаться здесь. Ты — ребенок. Ты всегда будешь ребенком.

Мальчик улыбнулся. Казалось, что его улыбка была сделана из тонких облаков.

Старушка знала его инстинктивное отвращение ко всему омерзительному. Она знала, что его моральный облик будет идеальным, основанным на внутренней ненависти ко всему безобразному и великой любви и вере в добро и Божью справедливость. Позднее эти качества назовут чрезмерной сентиментальностью, а его детское сердце будет почти разбито. Но Снежная королева проследит за тем, чтобы старая бабушка ничего не узнала об этом.

— Я знаю, как там в Копенгагене, — просвистел Йоргенсен, зажавший во рту сапожный гвоздь. Сейчас он говорил как уверенный в себе человек. Однажды с грехом пополам он научился читать и много лет об этом не вспоминал. Йоргенсен обладал способностью мгновенно подхватывать различного рода информацию, которую никогда не забывал, и его память была похожа на новогоднюю елку, увешанную разноцветными шарами. Умное использование этих шариков украшало его речь, и, таким образом, создавалось впечатление, что сапожник был хорошо информированным человеком.

Выбирая теперь из огромного ассортимента фактов, оброненных одним из его наиболее образованных собеседников, кучером дилижанса, он продолжил с умным видом:

— Никакой другой город не сравнится со столицей Дании. Там сидит король и говорит своим многочисленным лакеям: «Делайте это!» — и они делают. «Оставьте меня», — и они убегают со всех ног. У нас нет войн, нет политических конфликтов, наша страна такая мирная, что Копенгаген умер бы от скуки, если бы не сплетни и слухи по поводу деяний знаменитостей в Королевском театре!

Он стал считать по пальцам:

— Хейберг, Мольбек, Торвальдсен, Сибони — писатели, критики, скульпторы, музыканты — звезды и их приближенные, цепляющиеся за края их пиджаков, все бегут в Копенгаген, иначе их никто не признает.