— Да какие песни! Перед выходом в гримерке напомню.
— А еще кто на сцене?
— Еще на сцене Жак. Играем включенную акустику.
— А Коля? Как он там поживает?
— Не видел давно. С барабанами играть — долгая история.
Через несколько дней мы встречаемся за кулисами концерта в честь дня рождения умершего Дюши. Никиток выглядит отдохнувшим и помолодевшим.
— Ну что, — спрашиваю, — оклемался? Выглядишь как пасхальное яичко.
— Ничего вроде, — отвечает Никиток, достает скрипку, и мы выходим на сцену. И еще Жак с нами — здоровенный дядька, пахнущий моторным маслом. Мы играем на удивление классно и слаженно, потому что я песни свои еще помню, а Никиток — несомненный мелодический гений, а Жак всегда в жилу, если выучил аккорды, а аккорды простые, и он их знает назубок. Зал колотит в ладоши, а я думаю, что такому б проекту, как теперь говорят глобалисты, хорошего директора и денег, и тогда… Что тогда? Слава и мешки злата? А на фига?… Никиток убегает в гримерку к ДДТ, а на меня за кулисами выруливает круглая тетя и говорит про Италию, про то, как меня надо везти в Сорренто, где я стану петь песни басом за деньги…
Через день я смотрел на студии отснятую пленку и плевался, поскольку оператор самовыражался и запечатлел в основном оригинальные кадры, на которых мой нос соседствовал с пальцами играющего на скрипке Никитка. Или локоть Жака и гриф гитары… Общих планов почти не оказалось, а ведь хотелось не киноискусства, а просто сняться, как двадцать семь лет назад.
Никиток звонил и спрашивал:
— Что за тетя прибегала?
— Из Италии. Хочет нас туда вести за деньги.
— Итальянка, что ли?
— Наша, но из Италии! Ничего, скоро уговорю тебя бросить ДДТ, станем… Станем кем-нибудь.
— Я тут кое-что написал. Как бы тебе показать. Типа стихи и как бы роман.
— Просто. Встретимся, когда будешь готов, и покажешь.
— Договорились! — заканчивает Никиток с энтузиазмом. — Жди звонка! Скоро встретимся.
Три недели прошло. Звонок состоялся, и мы встретились. Это Коля позвонил и противоестественно высоким голосом прокричал:
— Знаешь? Ты знаешь? Ты еще не знаешь? Три часа назад Никиток умер.
— Вот тебе и кино, — сказал я. — Снимаем, как на фронте. Бог распорядился нам на сцене попрощаться перед разлукой.
Жизнь личности — это целый сплав людей и событий. Никиток был частью моего сплава. Выходит, еще на чуть-чуть меня стало меньше. Сперва Никитка отпели в церкви на улице Пестеля, а после зарыли в землю на Охтинском кладбище прямо возле ограды. Пронзительное небо предупреждало про близкий сентябрь, пыль рыжела на тополях, машины весело катились по проспекту. Во мне снова зашевелились странные слова. Даже не слова, а ощущения слов, не оформленных в буквы. Экзистенциально преэкзистенциальные, наверное. Человек все равно не верит в свою смертность. Он согласен с тем, что исчезнет тело, но личность останется. А что такое личность? Личность — это память. Когда ты помнишь про первую двойку по математике и свой тогдашний страх, ты есть. И остальное не важно. Можно придумать рай и ад, реинкарнации, царство теней и светлое будущее детей, в чьей памяти ты живешь. Главное — не исчезнуть в Лимбе, не кануть в забвение, словно топор в проруби.
Жена решила стать дипломатом.
— Тебя отправят послом в Папуа, — сказал я. — Будешь там десять лет вручать верительные грамоты. Так и состаришься.
— Ничего. Ничего-ничего! Пусть только попробуют! Через месяц Россия разорвет с ними дипломатические отношения, и меня отзовут домой.
— Ага! А меня заберут воевать с папуасами. — Тогда я впервые заговорил про войну, а жена ответила снисходительно:
— А ты еще можешь? На войну?
— Если к “максиму” привязать, то полчаса продержусь.
— Тридцати минут может не хватить, — подвела итог жена и укатила в Париж учиться в дипломатической школе. Мы остались с сыном в недоделанном палаццо, похожем на Рим после посещения его Атиллой, который дипломатических школ не заканчивал, но с задачами международного общения справлялся вполне успешно.
Возрастной цинизм — результат естественных биологических событий. Мне ведь уже удалось выполнить предназначение и несколько яйцеклеток оплодотворить. Но чистый биологизм никого не устраивает. А душа? Наша бессмертная душа? Любовный акт в человеческом понимании — это не оплодотворение, а соитие. Эстетика соития составляет фундамент всякой национальной культуры. Накануне по телевизору показали когда-то нашумевший франко-японский фильм “Империя чувств”, в котором актеры Мацуда и Фудзи находятся в состоянии перманентного соития, в то время как Япония готовится к мировой войне. Соитие тоже в определенном смысле война, требующая на алтарь жертв. Но все-таки не война. Любить-то я любил, а вот на войне не был. И в армии толком не служил, хотя и пробыл там рядовым год после университета.
Тогдашняя жена сказала, не просыпаясь:
— Пока, — и я пошел служить.
Дошагал до Невского, где возле лютеранской церкви находился военкомат. Возле него стояло с дюжину стриженых молодцев с рюкзаками. Вокруг них крутились мамки и молодицы, а я был один. У моего одиночества имелась причина. Я шел в армию не как провалившийся абитуриент, а в преклонном возрасте — в двадцать шесть. У меня имелась договоренность о халяве с краснорожим капитаном Костыгиным: капитан возглавлял в одной из частей ПВО спортивный клуб, и я был нужен ему как мастер спорта по легкой атлетике. С моей помощью ему легче отчитаться о проделанной работе и стать майором. Тайные переговоры с Костыгиным шли год и увенчались успехом. В принципе на меня претендовал Спортивный клуб армии, но тамошние офицеры не знали о том, что у меня заканчивалась отсрочка. В СКА существовала спортрота, и армейские атлеты жили вольно, но все-таки в казарме, а ПВО обещало отпустить домой и вызывать только на соревнования.
Хотя и короткая, но армия для меня началась тупо и безжалостно. Первую часть своей молодости я видел комсомол издалека. Будучи уже в школьном возрасте всевозможным чемпионом, я имел возможность проявить своеволие и с ученической толпой в комсомол не пошел, заявив удивленным учителям о своей идеологической неподготовленности, но в последний момент, предполагая поступать на истфак университета, каким-то блатным способом комсомольцем стал, только ни разу затем на комсомольских собраниях не был и взносов не платил и посему красную комсомольскую книжечку с собой в солдатчину не взял.
Когда нас на электричке довезли до поселка Ваганово, что совсем рядом с Ладожским озером и где находилась воинская часть, то сразу же выстроили на плацу. Зычные командиры, похохатывая, прошлись вдоль шеренги новобранцев и стали делить на этнически-социальные группы. Один из офицеров приказал некомсомольцам выйти из строя. Всего оказалось человек десять таджиков и эстонцев. И я с ними.
— Всем курить, а этих — расстрелять! — скомандовал командир, а офицеры засмеялись.
Но приказ оказался шуточным. Зато со следующего утра началась полная глупость.
— Рота! Подъем!
Что— то падает, звякает, гремит. Звенит и даже воет. Я уже жду пробуждения со страхом, поскольку после него мы бегаем по нескольку километров несколько раз. Только бегаем и бегаем. Провалившиеся абитуриенты падают бесчувственно в лопухи, а по ночам хрипят во сне и зовут маму. Я и сам чуть живой, хотя самая кровь с самым молоком, мастер спорта в расцвете сил и пусть не олимпийская уже надежда, но не дурак покуда, чтобы понять антинаучный характер физической подготовки в ПВО. Правильно -когда постепенно и разнообразно, а у нас — полная жопа!…
— Рота! Бегом! Арш!
Сперва стучим сапогами по плацу, потом по тропинкам в сторону просеки. Или это аллея такая несостоявшихся героев.
Двое сержантов, стриженых мальчиков лет девятнадцати, стопроцентно охреневших после спецшкол, бегут возле новобранцев, задавая темп. Они, гады, бегать научились. Мозги им отшибли — для ног только лучше. Старший из мучителей, альбинос с глазами кролика, названный народом Крохой за невыразительный рост, тормозит у одного конца просеки-аллеи, а его гад напарник, черный чечен Башка, бежит с нами туда, где аллея-просека заканчивается. Сержанты и сами озверели от беготни. Они решают погонять нас по аллее туда-сюда. И солнце тем временем совсем проснулось, уставилось на нас удивленно. Мир ленив вокруг, даже птахи не поют. Только мы, новобранцы, да комары.
