– Ничего особенного, – говорит она, – просто несколько друзей, еда из «Эм энд Эс» и пара бутылок шампанского. Знаю, вы, скорее всего, предпочтете остаться дома. Понимаю почему. Если же вам захочется чего-то новенького – ну, развеяться, что ли, – жду с радостью.
Удаляю сообщение. Я не вынесу вечеринку – формальную или дружескую, все равно. У меня свой новогодний ритуал: цветы на детской площадке, встреча с экстрасенсом, приступ лихорадочной уборки и рыдания – такие громкие, что заглушают полуночные хлопки и взрывы петард на набережной Темзы. О другом и думать не могу – это было бы неуважением к памяти Эми.
Снимаю трубку телефона, набираю номер Брайана: еще одна часть предпраздничного ритуала. Он отвечает на второй или на третий звонок.
– Бет. Я так и думал, что это ты.
Тон ровный, будничный. Безрадостный. Я одна из его предпраздничных обязанностей. Вроде мусорного ведра.
– Как дела?
– Я… – Еле сдерживаю слезы.
– Ох, Бет, ну ради бога!
– Десять лет, Брайан, десять лет…
– Знаю. Я не забыл.
– Я и не говорю, что ты забыл.
Молчание. Он будто считает до десяти, дает мне время прийти в себя. Фоном слышится поп-музыка и девичий смех. Его новая семья радостно готовится встречать Новый год.
– Похоже, у вас там веселье, – говорю мрачно.
– Да нет. Просто девочки дурачатся, MTV смотрят.
Девочки. Не одна, а целых две дочери. Хоть и приемные. Замена Эми.
Крепко сжимаю телефонную трубку. Я не должна на них злиться, но злюсь.
Вместо того чтобы поставить в парке скамейку в память Эми, как мы договаривались, Брайан арендовал студию звукозаписи. Девочки из школьного хора записали CD: песни из фильмов и классические поп-мелодии, в том числе ее любимой группы «Spice Girls».
– Это лучше скамейки, – сказал он. – Эми бы понравилось.
Посвящение ей на обложке CD затерялось под названием хора и именами исполнительниц, первыми в списке которых шли его дочери. Песня «Spice Girls» была даже не из самых любимых у Эми, а ее название больше походило на указание от Брайана: «Stop».
– Надо идти, – говорю я. – С Новым годом.
Вешаю трубку, пока бывший муж не успел ответить на мой сарказм каким-нибудь едким замечанием.
Иду на кухню. Включаю «Радио-4», натягиваю резиновые перчатки. Вооружившись флаконами с отбеливателем и полиролью, губками и тряпками, прохожусь по каждой комнате. Дом большой, даже для троих был великоват, а для одной – тем более. Но я отсюда не уеду. Здесь я ближе к Эми. Моя память о ней – такая же неотъемлемая часть этого дома, как потолки и стены.
После развода Брайан думал, что я продам дом. Красивая вилла в викторианском стиле, из красного кирпича, всего пять минут пешком до метро, несколько хороших частных школ поблизости, а я могла бы выбрать что-нибудь поменьше, полегче с точки зрения ухода и не обремененное воспоминаниями.
– Воспоминания-то и не хочется терять, – сказала я.
– Ты можешь забрать их куда угодно. Эми всегда будет с тобой.
– А я всегда буду ждать ее.
Если – в самом невероятном, счастливом случае – Эми еще жива, я должна сделать так, чтобы она могла легко найти меня, если станет искать. А значит, на моем доме не будет вывески «Продается», что бы там ни разглядел в будущем экстрасенс.
Спрыскиваю, тру и полирую, пока руки не начинает ломить и лоб не покрывается испариной. Дом уже весь пропах химией, внутри стоит одурманивающий туман запахов лимона, лаванды и сосны. Пылесос добавляет легкую базовую ноту теплой пыли и резины.
Немного задерживаюсь в комнате Эми, хотя физически от нее там уже не осталось и следа. Комната не стала памятником нашей малышке – об этом позаботился Брайан. Он вынес оттуда все ее вещи через год после исчезновения девочки, чтобы мы могли постепенно освободиться от нее и найти в жизни место для чего-то еще, может быть, друг для друга.
Я смотрела, как муж выносит мешки и коробки, и неудержимо рыдала, видя книжки про Трейси Бикер[1], постеры «Spice Girls», спутанную шагающую пружинку. Несколько самых любимых игрушек дочки я все же отстояла: потрепанную одноглазую панду, замызганного кота Багпусса[2], Почтальона Пэта[3] с гнущимися руками и ногами – его она всегда прятала, чтобы подружки не дразнились, что она как маленькая, – но все остальное было сметено апокалиптическим порывом супруга.
Я заставила Брайана пообещать, что он отвезет все в благотворительный магазин на Стритхэм или на Гринвич – куда угодно, лишь бы подальше, чтобы не видеть одежду или игрушки нашей дочери у других детей. Он сказал, что вещи с радостью взяли в магазине «Сью Райдер» в Льюисхэме, но вскоре в местном «Теско» я увидела девочку в джинсах «Хелло Китти» с бахромой внизу – в точности как у Эми. Да и розовая курточка показалась знакомой.
С тех пор я уже несколько раз сделала перестановку в комнате дочери, сменила занавески и постельное белье, хотя там никто не спал. И не будет. Гостей у меня не бывает, а если вдруг кто-то и приедет – в доме еще несколько спален на выбор.
Протираю зеркало в двери, перед которым Эми когда-то изображала Беби Спайс. Светловолосая, мечтательная, с голубыми глазами и белозубой улыбкой. Вижу ее в своем отражении, несмотря на то что мои губы сжаты в прямую линию, а глаза запавшие, с темными кругами и «гусиными лапками» вокруг. Мои светлые волосы тронуты сединой, словно кукурузное поле заморозком, но в этой седине нет той элегантности, как у других женщин в возрасте за пятьдесят. Однако это ничто по сравнению с тем, что я все меньше и меньше похожа на Эми. Даже отражение мое расплывается.
Убираю принадлежности для уборки обратно в шкаф, споласкиваю резиновые перчатки и вешаю на белоснежную кухонную раковину. Когда открываю дверь, чтобы вынести мешки с мусором, небо уже темное и в нем, не дожидаясь новогодней ночи, сверкают фейерверки. «Римская свеча» взмывает вверх перемежающимися разноцветными вспышками, каждая из которых сопровождается негромким хлопком пороха, но, поднявшись в воздух лишь на несколько футов, начинает медленно угасать – как мои молитвы об Эми и просьбы вернуться.
Закрываю дверь, мою руки и разворачиваю тонкую оберточную бумагу, в которой лежит кремового цвета восковая свеча – купила на рынке «Боро». Спичка чиркает по коробке, пламя согревает штырек железного подсвечника, и он легко входит в основание свечи. Я уношу ее, незажженную, в гостиную и ставлю на каминную полку, рядом с фотографией Эми. Фотографию сделали в Занте, за год до того, как девочка пропала. Она тут вся коричневая, как карамак[4], а улыбка сияет свежестью, будто морской прибой. Сзади видна полоска освещенной солнцем воды и ослепительно-белый песок. В сложенных ковшиком ладонях Эми держит мертвую медузу – полупрозрачный пузырь, похожий на расплавленный хрустальный шар.
Я зажигаю свечу. Тени падают на фото. На глаза наворачиваются слезы, я целую кончик пальца и прижимаю к стеклу в рамке.
Задергиваю шторы, включаю проигрыватель. Диск, который я слушала в прошлый раз, все еще там. «Лучшие песни „Spice Girls“». Нажимаю на пульте «4», затем «повтор», сажусь так, чтобы видеть фотографию дочери, и смотрю, как тень от свечи пляшет на ее загорелом лице.
«Мама».
Когда песня звучит уже четвертый раз, раздается стук в дверь.
Я убавляю звук в надежде, что тот, кто стоит за дверью, скоро уйдет. Хочу, чтобы меня оставили наедине с бессонницей. Но стук раздается вновь. Громче. Гремит почтовый ящик.
– Миссис Арчер? Вы дома?
Женский голос. Незнакомый, и акцент не могу определить. Выключаю музыку и тут же соображаю, что этого делать не стоило: теперь понятно, что я дома.
– Миссис Арчер! Пожалуйста! Это важно.
Я встаю, осторожно выглядываю в щель между занавесками. И отшатываюсь. Прямо передо мной – лицо женщины. Нос прижат к стеклу. Охнув, я роняю занавеску.
