В том же селенье жил ещё один человек из рода Сабаэ — некий Мотосукэ. Судьба отвернулась от него, и дела семьи пришли в упадок. Правда, у Мотосукэ оставался небольшой участок земли, которую он обрабатывал собственными руками, киркой и мотыгой, однако ему с трудом удавалось прокормить мать и сестру. Мать его была женщина нестарая и день-деньской хлопотала по дому, ткала, пряла — словом, трудилась, не жалея себя.
Сестру Мотосукэ звали Мунэ. Девушка славилась отменною красотой и прилежностью: она усердно помогала по хозяйству, разводила огонь в очаге, готовила пищу, а вечерами, усевшись подле матери у огонька, читала старинные книги и упражнялась в искусстве владения кистью. И Мотосукэ и Годзо принадлежали к одному и тому же роду Сабаэ, а потому Годзо был частым гостем в доме Мунэ; та же, не смущаясь, нередко просила у него наставлений в ученье. И вот случилось так, что они полюбили друг друга всем сердцем и поклялись в вечной верности.
Мать и брат Мунэ с молчаливым благоволением отнеслись к их союзу.
В том же селенье жил старый лекарь по имени Юкиэ. «Мунэ и Годзо просто созданы друг для друга», — решил он и, переговорив с родными Мунэ, отправился к Госодзи.
— Соловей, — сказал он, — вьёт гнездо в ветвях благоухающей сливы. Он не может жить в ином месте. Мунэ — прекрасная пара для твоего сына. Конечно, она небогата, но брат её — весьма достойный, трудолюбивый юноша.
Чёртов Содзи расхохотался.
— В моём доме, — с насмешкой ответствовал он, — обитает сам бог богатства. Вряд ли ему придётся по вкусу, если тут поселится нищенка. Убирайся отсюда, да поживее. Эй, слуги! Выметите-ка за ним, от дурного глаза!
Услыхав такое, лекарь поспешил унести ноги, и с той поры никто уж не осмеливался предлагать услуги в посредничестве.
Узнав о случившемся, Годзо сказал:
— Что ж, пусть родные мои против нашего брака. Всё равно мы любим друг друга, так что положитесь во всём на меня. — И продолжал навещать Мунэ.
Старый Госодзи пришёл в неистовство.
— Видно, сам бог нищеты вселился в тебя, коли ты пожелал связать себя словом с этой жалкою оборванкой, вопреки моей родительской воле! Даже думать забудь об этом! А ослушаешься — вон из дома в чём есть — я не дам тебе ни гроша. Или не сказано в твоих книгах о грехе сыновней непочтительности?
Ярость его была столь велика, что мать Годзо обеспокоилась.
— Негоже тебе навлекать на себя родительский гнев. Одумайся, где ты тогда приклонишь свою голову? Не ходи больше в дом к этим людям, — пеняла она сыну, а вечером увела Годзо на свою половину, попросив почитать ей вслух, и не отпускала его от себя ни на шаг.
Годзо больше не приходил, но Мунэ не роптала, утешаясь воспоминаниями о том, как он был нежен с нею. Она не вставала с постели, и вскоре лёгкое недомогание переросло в болезнь. Мунэ отказывалась от пищи и проводила все дни в затворничестве, совсем не выходя из своей комнаты.
Мотосукэ по юношеской беспечности не принимал случившееся близко к сердцу, мать же, видя, как день ото дня бледнеет и тает Мунэ, как тёмные тени сгущаются у неё под глазами, догадалась, что это — любовная лихорадка. Снадобья здесь не помогут, решила она, и умолила Годзо прийти.
Годзо пришёл в тот же день, пополудни.
— Как можно так падать духом? — пожурил он Мунэ. — Своим недугом ты безмерно печалишь матушку. Это великий грех! Ежели ты доведёшь себя до могилы, подумай, в кого воплотишься в новом рождении?[3] Может быть, в наказанье за своё своенравие ты будешь носить тяжёлые камни, терпеть тяготы и лишения, вить по ночам верёвки! Мы предполагали, что родители мои не дадут согласия на наш брак. Что ж, я пойду против их воли, но не нарушу данное тебе слово. Мы будем счастливы, даже если придётся бежать и скрываться в горах. Твои матушка с братом согласны, так что мы не совершим греха непочтительности. Дом мой богат, и отцу не грозит разорение. Он примет наследника со стороны и приумножит своё состояние. Пусть он забудет меня и проживёт до ста лет! Конечно, мало кто доживает до столь почтенного возраста, к тому же половину всей жизни человек вынужден тратить на сон, болезни, на работу для государства — если сложить это время, то на себя самого остаётся в лучшем случае двадцать лет. Мы же с тобою уединимся в горах или у моря, сокрывшись от мира за бамбуковой занавеской. Мы будем любить друг друга и веровать в лучшее — что сможем быть вместе хоть несколько лет… Но ты сейчас поступаешь неблагоразумно: не веришь в мою любовь и впадаешь в отчаяние. Если ты доведёшь себя до могилы, твои матушка с братом обвинят в несчастье меня! Я не вынесу этого. Одумайся же и обещай, что не будешь терять надежды!
— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне, — отвечала Мунэ. — Я совершенно здорова! Просто я привыкла ложиться, когда мне хочется полежать. Простите великодушно, что заставила вас волноваться. Я сейчас же исправлюсь. — Мунэ взяла гребень и прибрала рассыпавшиеся волосы, сменила измятое кимоно, встала с постели и запорхала по комнате, наводя порядок. Она радостно улыбалась и даже не взглянула и краешком глаза на ложе болезни.
— Что ж, рад видеть тебя в добром здравии, — заметил Годзо. — Взгляни-ка, что я принёс: это рыба «тай»[4]. Её выловили близ Акаси и только нынешним утром доставили на лодке. Прежде чем мне уйти, отведай её. А я полюбуюсь тобой. — И Годзо достал завёрнутую в свежие листья рыбину.
Лицо Мунэ озарилось улыбкой.
— Нынче мне привиделся чудный сон. Он оказался в руку: то был знак, суливший удачу. И верно, вы подарили мне «тай»!
Мунэ разделала и приготовила рыбу и подала сначала матери с братом, потом уселась по правую руку Годзо и стала прислуживать ему. Мать взирала на дочь с нескрываемой радостью, Мотосукэ же делал вид, будто не замечает, как счастлива Мунэ.
Годзо едва сдерживал слёзы.
— Восхитительно, — пробормотал он и ещё усерднее задвигал палочками, принуждая себя съесть больше обычного. Наконец он сказал: — Сегодня я проведу ночь здесь. — И остался.
Наутро он поднялся чуть свет и направился домой, бормоча под нос «Росистую дорогу»[5].
Там его уже поджидал отец. Госодзи был в бешенстве.
— Ты — не сын, ты — гнилая опора в доме! — вопил он. — Ты забыл о чести семьи, ты обманываешь отца и мать, губишь себя! Ты перешёл все границы! Вот сообщу о твоём поведении наместнику правителя, он сурово накажет тебя и лишит права наследства! Не смей отвечать, негодяй, не желаю я слушать твоих оправданий! — Госодзи ярился пуще обычного.
Но тут вмешалась мать Годзо:
— Прошу вас, не надо… Я передам Годзо всё, что вы говорили нынешней ночью, а там поглядим, что нам делать. Годзо, умоляю тебя… Пойдём…
Госодзи нахмурился — как-никак, Годзо был его сын, — но сдержался и молча ушёл к себе. Мать, обливаясь слезами, взывала к Годзо. Наконец тот поднял голову и посмотрел на неё:
— Право же, матушка, мне нечего вам сказать. Молодые скоры в жизненно важных решениях и никогда не раскаиваются впоследствии. Меня не влечёт богатство, но ослушаться вас, оставить родимый дом — это великий грех. Не подобает так поступать человеку, вот я и решил: отныне я повинуюсь долгу. Прошу вас, простите мои прегрешения… — В его лице читалось искреннее раскаяние.
Мать Годзо возликовала.
— Если ваша любовь предопределена Небесами, то непременно настанет день, когда вы сможете соединиться, — сказала она, пытаясь утешить сына, и поспешила к Госодзи, рассказать ему обо всём. Госодзи призвал сына.
— Не следует доверять такому лжецу, как ты, — проворчал старый Госодзи, — но придётся. Мой старший мастер слёг с коликами в постель, а подручные — эти паршивые воры — так и норовят стянуть то, что плохо лежит. Сколько раз уже прятали по углам рис и сакэ! Так что сходи, проследи за порядком, а потом наведайся к мастеру, справься там о его здоровье. Стоит ему отлучиться, как добро утекает сквозь пальцы… Да поторапливайся!
