К совершенно искренне написанному письму Берта прилагала фотографию, с которой весело смотрели на Соню сама Берта, главный врач местной больницы, ее муж Исаак, замдиректора большого сибирского завода, высокий, широкоплечий, со строгим лицом и мягкими глазами, и их дочь Ривка, толстушка с большой грудью, бессменный секретарь комсомольской организации школы.

– Я очень люблю твою сестру, – сказал Папа, с письмом в руке выйдя на кухню, где Даша в очередной раз утешала маму. – Но, Боже мой, что советская власть сделала с людьми, даже с такими умными и честными, как Берта! Правда, может быть, там, в маленьком сибирском городке, легче во что-то верить…

– Тише, что ты говоришь при ребенке, еще ляпнет что-нибудь в школе, – зашикала, ужаснувшись, Соня, даже плакать забыла.

– Я не ляпну, – обиделась Даша. – Я знаю, где и что можно говорить!

Папа с сомнением посмотрел на Дашу и неуверенно продолжал:

– Моя дочь не дура, и вообще ребенок должен понимать, что происходит вокруг…

– Тебе легко болтать, – не сдавалась Соня. – Ты русский, по крайней мере по паспорту, а вы, русские, не знаете, что такое генетический страх! Твой отец понимал это, когда потерял документы в войну! Ребенку одиннадцать лет, и я не позволю! Она должна думать так, как думают все!

Соня выскочила из кухни, но тут же засунула голову обратно и, подняв указательный палец, выкрикнула:

– Как все, слышишь! Даша должна быть как все! – И так яростно хлопнула дверью, что с нижнего этажа пришла соседка.

– У меня закачалась люстра! Ссорьтесь, пожалуйста, потише, это же хрущевка! – мирно попросила она.

Не сразу все устроилось, но устроилось. Соню взяли в большой научно-исследовательский институт, так что советская власть в очередной раз дала Дашиной семье все…

Школьная математика непонятна, как все неинтересное. Конечно, о поступлении в Папин институт можно не беспокоиться, но не хочется стыдиться дочери перед приятелями из приемной комиссии. Короче, Папа сам взялся подготовить ее к экзаменам.

Все-таки Даша оказалась немного идиоткой.

– Позор! Чему тебя учили в школе! И это моя дочь! – бешено сверкая глазами, истерически кричал Папа и нервно закуривал.

– Папа у Даши силен в математике, учится Папа за Дашу весь год, – робко пыталась пошутить она, но Папе, обычно витающему в облаках, не нравились ее шутки. Он злобно дрожал, скалил зубы и, кажется, готов был Дашу укусить.

После нескольких скандалов, сопровождаемых Папиным битьем себя в грудь и Дашиными слезами, она была отправлена к репетитору, отрепетирована и как миленькая поступлена в Папин институт холодильной промышленности.

Алкина тетка, всю жизнь преподающая на филфаке, легко убедила брата, что, не имея ни малейшей склонности к научной деятельности, незачем поступать в университет. В педагогическом Алка выучит разговорный язык не хуже, и ее не будут утомлять лингвистическими тонкостями. К тому же она будет иметь в руках кусок хлеба на всякий случай. Неизвестно, как сложится жизнь, а учителя нужны всегда, и зарплата у них не меньше, чем у врачей или инженеров. Полковник, не имея особенных амбиций по поводу Алкиного будущего, согласился легко. А Галина Ивановна пропела медовым голосом: «Аллочка, папа правильно говорит».

Тетка нашла однокашницу в Герцена, и, ни на минуту не потеряв свою невозмутимость, Алка оказалась студенткой педагогического и будущим преподавателем химии на английском. Почему именно химии, неизвестно, Алка не отличала таблицу Менделеева от железнодорожного расписания, но что делать, куда могли, туда Алку и поступили. Как и Дашу.

Марина поступила на филфак. Соне это напомнило о ее собственной несбывшейся для Даши мечте, ей казалось, что Маринка заняла Дашино место. Сама Даша относилась к этому не так страстно, как Соня. Как родители сказали, так и правильно.

Марина, правда, бормотала что-то невнятное о будущей работе с иностранцами, выгодных знакомствах и даже, может быть, если повезет, возможных поездках за границу. Но по-настоящему важным было сейчас совсем другое.

В субботу вечером по неизжитой еще школьной привычке девочки встречались в кафе. В десятом классе они выбирали каждый раз новую мороженицу, но сейчас, понимая, что кафе-мороженое не отвечает новому положению студенток, впервые направились в настоящий взрослый бар «Висла». Раскачиваясь в манерных деревянных качелях, использовавшихся заведением в качестве сидячих мест, они заказали по коктейлю «Фрукты в шампанском» и молча наслаждались своей взрослой важностью. Первой не выдержала молчания Алка. Она все детство мечтала о собаке, безуспешно выпрашивала «хоть болонку, хоть кого» и наконец к поступлению в институт получила невероятный подарок – разрешение завести собаку вместе с самой собакой, годовалым боксером Лео. Теперь Алка любой разговор начинала со слов «А мой Лео…». Сейчас она пыталась подцепить вишенку из претенциозного коктейля и, зевая, рассказывала очередную историю о своем боксере.

– Так хочу спать, просто умираю… Лео укусила овчарка, я всю ночь его гладила, так и заснула на его подстилке.

– С твоим Лео вечно что-нибудь случается.

– Да, он такой добрый, вообще забыл, что он собака, – оживилась Алка. – Представляете, вчера пошла с ним в булочную, привязала его у входа к водосточной трубе, купила хлеб, выхожу и вижу: сидит Лео, а поводка и ошейника нет – украли.

– Алка, твой Лео пошел в тебя, такой же беспомощный. С нашей Алки тоже каждый снимет ошейник, правда, Дашка?

Даша неопределенно пожала плечами. – Теперь будешь каждый вечер нестись домой гулять. Твои родители сделали тебе подарок, как будто ты в первый класс пошла, а не в институт, – не унималась Маринка.

– Я ему говорю: «Ах ты свинья собачья, тебя обокрали…» – не слушая ее ворчание, нежно ворковала Алка.

– Да, Алка, а ты у нас не свинья, а овца собачья, – продолжала дразнить Марина.

– Маринка, отстань от нас с Лео, мы такие с ним – некусачие, неборючие, неагрессивные… Ну и что?!

– А тебе подарили что-нибудь? – поинтересовалась у Маринки Даша.

– Да, подарили, – важно ответила Маринка. – Папа сказал, что я могу выбрать, что мне нужнее – бабушкино бриллиантовое кольцо или джинсы. Естественно, я сказала, что джинсы, и он купил мне «Levis», между прочим, с красным флажком, это самый лучший, американский «Levis»… А Юля меня чуть не убила, орала, что я не имела права с ней не посоветоваться и теперь все достанется папиной девчонке от медсестры… Но ведь подарок мне, кому нужно дурацкое старомодное кольцо!

– Почему же ты не в джинсах? – опустив глаза на Маринкину клетчатую юбку в складку, спросила Даша грустно и украдкой потрогала свои джинсы «Levis» с белым флажком. Считалось, что белый флажок значительно хуже красного, и, значит, ее джинсы не такие фирменные, как Маринкины…

– Почему, почему! Они мне малы, вот почему! Других не было, пришлось купить эти! Поэтому я всю неделю сижу на диете, сегодня уже почти влезла лежа… Кстати, давайте закажем что-нибудь поесть, а то меня уже тошнит от голода…

Джинсовая мода была самой настоящей жизнью со своими законами, в ней существовала сложная иерархия фирм, моделей, строчек. Иерархию положено было знать.

Слово «джинсы» звучало в ушах подруг волшебной музыкой, сопровождавшей их в новую взрослую жизнь. В тот же день, когда Даша получила студенческий билет, Папа повел ее к себе на кафедру в маленький закуточек, принадлежащий лаборантке Тамарке. За шкафом, в котором у Тамарки хранились реактивы и колбы, она, стоя в трусиках и растерянно улыбаясь, разглядывала тонкие темно-синие джинсы. Лаборантка Тамарка нетерпеливо дернула ее за руку, и Даша поспешно натянула джинсы на себя. Зеркала в закутке не было, поэтому вместо зеркала пришлось использовать Тамарку. Худая, с черными растрепанными волосами, похожая на ворону Тамарка, придирчиво оглядев ее, сказала: «Берите, не сомневайтесь!» Папа с отсутствующим видом вынул кошелек, и Даша ушла, прижав к груди джинсы, завернутые в газету. Уважение к новой себе, человеку, несущему под мышкой настоящие, а не какие-то индийские джинсы, росло по мере приближения к дому.