– Нет, милая, – Еська ей отвечает. – Дождусь я его, поганого. А ты спрячь меня промеж веток-то своих.

– Да почто тебе это надобно?

– А там видно будет.

Тут вихорь поднялся. Еська промеж веток затаился, да подпояску свою приготовил, а портки-то верёвкой, которой котомка перевязана была, прихватил. Хоть и неудобно энто было, потому верёвка куды короче опояски оказалася. Глядь: сверху Чудо Трёхъелдовое спускается. Одна елда спереди болтается, да с боков – по одной. Заместо рук крылья, шкура овечья, а голова человечья.

Опустилось Чудо, вошло в воду по пояс, стало елды в воде полоскать.

А Еська с-под листьев приговаривает:

– Теки-теки, водица, – авось не пригодится.

Услыхало это Чудо Трёхъелдовое, говорит:

– Чего это у тебя, ива, за присказка така нелепа?

А Еська дале:

– Теки, водица, впредь – ничё елдам не еть.

Тут уж Чудо осерчало не на шутку:

– Молчи, деревяшка, не то с корнем тебя выверну.

– Ты, Чудо гадкое, меня в дерево обратило, жизнь мою радости лишило, вот и вещаю я, что боле тебе от елд твоих пользы не видать.

– Ах так! – Чудо молвит. – А вот поглядим.

Как махнёт елдой левою – мало не сшибло иву. Только Еська не спужался, конец опояски на неё, оконечность-то Чудову, накинул, да и затянул покрепче. Осерчало Чудо, правой елдою махнуло – закачалась ива. А Еська вторым концом прихватил да туго-натуго елды-то и связал. Тут уж Чудо елдою среднею, самою могучей, размахнулось. Ива с корнем на берег повалилася, да только Еська успел опояской и энту елду прихватить да к первым двум приторочить.

Вышел Еська из листвы, увидало Чудо, кто это с ним шутку учудил. Стало о пощаде молить:

– У меня, – говорит, – всяки-разны сокровища припрятаны, и платья парчовы, и обувка сафьянова. Что хошь бери, только елды-то мои ослобони. Потому у меня заместо рук крылья, мне самому не сладить с путами.

– А ты Ирушку попроси. У ей, знамо, руки-то половчей моих будут.

– Эх, добрый ты человек, да глупый. Я ж тебе вона каки́ богатства сулю, а ты об дереве глупом жалишься.

– Как знашь, – Еська молвит. – Твои елды, тебе и решать, век им связанными быть, аль обратно дело своё елдовское делать. Только помни: путы мои зачарованы, окромя меня кто к им притронется, руки у того враз отсохнут.

Пуще прежнего Чудо взмолилось:

– Чего хошь проси, а только не могу я иве помочь. Я ширинки бабе своей отдал, она с ими вовек не расстанется. А без них дерево так деревом и останется.

– Ладно, – Еська говорит. – Неси меня к бабе своей.

– Да как же я пред ней явлюсь, с елдами-то связанными? Ну, как она под меня лечь возжелает?

– А ты ей так скажи: «Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился». Она от тебя и отстанет.

Видит Чудо: у Еськи на два вопроса три ответа находятся. Делать нечего.

– Залазь, – говорит, – на спину мою.

Взобрался Еська Чуду на спину, в шерсти спрятался. И полетели они под облака. Летят себе, а Чудо-то и молвит:

– Гляди, как лететь ловко стало. Ране-то елды по сторонам развевалися, а теперь вовсе полёту не мешают. Это, брат, еродинамика така.

– Так что ж? – Еська спрашивает. – Может, и не распутывать тебя вовсе? Так и летай.

– Нет, пущай уж летать хужей будет. Я уж к тому привычный.

Долго ли, коротко летели, над полями-лугами пролетали, до леса непролазного добрались, наземь спустились. Пред лесом холм, в холму пещера. Из пещеры выбралась жёнка Чудова – Баба Трёхмандовая. Одна манда промеж ног, да с боков по одной.

Стала она Чуду пенять, что долго, мол, не было его. А Чудо-то и отвечает:

– Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился.

– Ну и ладно, – Баба говорит. – Ступай в пещеру спать.

Чудо в пещеру ввалилось да на солому повалилось, а Еська из шкуры выбрался и к выходу подполз.

Только Чудо захрапело, Баба как свистнет! Аж ветки на деревьях закачались.

Не успел Еська глазом моргнуть, вихорь поднялся. Глядит: сверху спускается Чудо Семиелдовое. Заместо рук крылья, шкура овечья, голова человечья, да семь елд болтаются: три промеж ног, да по паре с боков.

Баба Трёхмандовая навстречь ему бежит, руками машет, грудьми трепещет, да ма́нды на бегу распахивает:

– Здравствуй, мил-дружок, – говорит. – Мой-то дурень над лугами, над полями летал, в речке елды свои полоскал, притомился – едва домой воротился, да спать завалился.

И ласкает она Чудо Семиелдовое, пёрышки на крыльях разглаживает, кудряшки на шкуре завивает, елды евонные потряхивает. Елды-то вздыматься и стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, а что промеж ног были – пупа достигли.

– На-тко, милая моя, – Чудо говорит, – каки́ хошь выбирай.

Бабе-то, ясно дело, середние боле иных глянулись. Тут они наземь и повалились.

И уж как они катались, как миловались, траву всю примяли. Одной слюны с ведро натекло, а уж сколько молофейки Чудо выпустило – про то одна Баба знает, да нам, знамо дело, не поведает.

Наконец встали на ноги. Прощаться стали. Чудо-то Семиелдовое и говорит:

– Ох, и заругает меня жёнка, коли я без гостинца ворочусь.

– А не горюй, друг сердешный, – Баба Трёхмандовая отвечает, – вот для ней гостинец.

Шасть в пещеру, да две ширинки выносит, одну шёлком шиту, вторую се́ребром отороченну.

– Ничё, – говорит, – мой дурак мне ещё принесёт.

Стало Чудо её благодарить да заново цаловать-миловать. Еська тем временем ему на спину забрался да в шерсти притаился.

– Что это, – Чудо говорит, – будто что́ щекочет промеж крыльев.

– Верно, мураши с травы набрались, – Баба отвечает.

– Да нет, – Чудо молвит. – Я мураший кислый дух знаю, а энтот вовсе иной, солёный, навроде человечьего. Да и не почую я мураша, больно мал он. Поглядь-ка средь шерсти-то моей, кто тама таится.

«Ну, – Еська смекает, – худо дело». Тихонько этак с Чуда сполз, промеж травы примятой просклизнул и нырк! – в Бабью-то волосистость. Оно б лучше в косе ейной утаиться, да тут уж каки́ волоса поближе, промеж тех и залез. А каки́ поближе были, об том любой смекнет – те, что на середней манде-то повыросли.

И только вздохнул Еська, облегчение на миг почуяв, как едва разум с его вон не вылетел – такой из манды дух валил. Он бы, дух-то энтот, и сладок был, да только мощи такой непомерной, что не только что Еську аль иного какого человека, а и заморского зверя скунсия, который есть средь всех тварей земных сама развонюча тварь, и ту б учуять не можно было.

– Гля-ко, – Чудо молвит, – вроде, прошло. Но ты на всяк случа́й поглядь в шерсти моей.

А Баба, заместо чтоб его просьбу уважить, ну́ смеяться, ну́ хохотать! Едва наземь не рухнула. Чудо аж обидка взяла:

– Ты чего ж это над моей бедою потешаешься?

– Ой, хо-хо! Не потешаюсь я, а больно щекотно мне самой промеж ног.

И обратно хи-хи да ха-ха.

Еська затаился, ей полегчало чуток. А Чудо по-иному заговорило:

– А! – говорит. – Промеж ног? Да это, – говорит, – небось мандавошка у тя. Мужик-то твой трёхъелдовый, знать, её и принёс, да ты мне и передала, вона опять зачесалося! Ах ты, така, мол, и сяка! Ну, как она теперя от меня к жёнке моей перескочит?

Тут уж и Баба Трёхмандовая рот раскрыла:

– Ты, знать, об ей всё думашь. А про меня и позабыл вмиг. Ах ты, та́кий, мол, и расссякий.

Короче сказать, поругались они напрочь. Чудо Семиелдовое крылья свои распахнуло, плюнуть хотело, да вся слюня его уже срасходована была. Так всухую и полетело. Едва Еська успел к ему обратно в шкуру перескочить.

Взмыло Чудо по-над лесом. Летит да про себя ругается. А Еська мыслит, что ему энто дело вовсе не на руку: коли Баба в сердцах будет, она ни за что ширинку не отдаст. Так ли, сяк ли, а надо её ублажить. Пополз он промеж шкуры тихонько к голове Чудовой, да и молвит распевным гласом:

– Неладно ты, Чудо Семиелдовое, поступашь.