В столицу он, конечно, соваться бы не стал: ни один разбойник не горит желанием раскланиваться с полицией и инквизицией на каждом углу, да и маловероятно, чтобы стражи порядка хотели его видеть. А вот какая-нибудь глухомань, с мальвами по палисадникам и свиньей в луже на главной площади, сейчас пришлась бы очень кстати: в таких тихих уголках обязательно обнаруживаются вдовушки, охочие до мужской ласки и крепкой руки в хозяйстве, – можно было бы перезимовать, не думая о том, где доставать еду и крышу над головой, а по весне, когда сойдет снег и просохнут дороги, не худо будет и на юг отправиться, напомнить о себе зажравшимся купцам, которые отчего-то думают, что их товар да доход обладают какой-то неприкосновенностью.

Как же Лежич любил юг! Стройные высокие деревья, достающие верхушками едва ли не до самого неба, соленый морской воздух, что дарит легким изысканные ласки своим прикосновением, горячее солнце, прекрасное вино, а не то кислое пойло, которое пьют по всему остальному Аальхарну, и, разумеется, женщины… Как бы хотелось ему сейчас не шагать по еще не просохшей после дождя дороге, а лежать где-нибудь на каменистом пляже Антолии в обнимку с пышногрудой и легкодоступной смуглокожей красоткой и, помимо всего прочего, читать ей стихи… Лежич так размечтался, что едва не попал под повозку, и из приятных раздумий его вывел окрик:

– Куда прешь, перо тебе в печинку!

Лежич отскочил на обочину и обернулся. На дороге застыла крытая повозка с косматым кучером, который угрюмо смотрел на Лежича из-под кустистых бровей и сжимал в желтых, но крепких зубах трубку с неимоверно вонючим табаком. Разбойник всмотрелся: возничий одет был тепло, но очень бедно, с такого и взять нечего.

– Я бы вот поинтересовался, – сказал возничий, – отчего это ты тащишься по дороге да по сторонам не смотришь? Жить, что ли, надоело? Так иди вон на стройку храма, там и пользу принесешь, и помрешь заодно.

Лежич хотел было сказать, что он только что оттуда, но предпочел по этому поводу промолчать и спросил:

– А я бы вот поинтересовался, откуда это ты такой умный взялся? Небось грамотный?

– Нет, – совершенно серьезно ответил возничий. – Это потому, что я ем орехи. Кто орехи ест, тот будет очень умный, так и в Писании сказано. Вон, – он мотнул головой в сторону, – десять мешков везу в столицу.

– В столицу мне ни к чему, – сказал Лежич. – А какая тут ближайшая деревня? А то я не местный.

– Что не местный, вижу, – заявил возничий, – больно рожа у тебя черная. Ну а ближайшая деревня тут – Кучки, я оттуда родом. Если хочешь, то подвезу.

Упрашивать Лежича не пришлось, а замечание по поводу южной смуглости, совершенно неуместной среди тутошних блондинов нордической наружности, он и совсем пропустил мимо ушей. Он удобно устроился рядом с возницей, и повозка тронулась. Потянулись по сторонам дороги поля да перелески, воздух был чист и прозрачен, как бывает только осенью, а яркие краски облетающих лесов казались влажно расплывчатыми. Красивое место, конечно, только куда ему до юга… Там сейчас еще очень тепло, и на маленьких, прилепленных к склонам гор виноградниках собирают золотистые, кокетливо припудренные горьковатой пылью кисти, чтобы потом сложить их в темные бочки, и невинные – да, именно невинные, и это очень важно! – девушки станут танцевать на ягодах, выжимая из них сок: умопомрачительный, терпкий, оставляющий на языке не вкус, но словно бы сам замысел вкуса…

– О чем призадумался? – окликнул его возница.

Лежич встрепенулся, и пропали девушки, юг и бочки, а вместо дивного аромата молодого вина в ноздри набилась табачная вонь.

– Да так, о разном, – уклончиво ответил Лежич. – Табачок у тебя больно крепок.

– Что есть, то есть, – гордо ответил возница. – Я в него еще трав подмешиваю и навозу.

Лежича аж передернуло. Интересные люди в Кучках живут. Впрочем, живут какие есть, лишь бы в кашу чего ненужного не подмешивали, а так Лежич со всяким общий язык найдет.

– Меня, к слову, Лежичем звать, – сказал он.

Возница внимательно посмотрел на него и тоже назвался:

– А я Прош. Ты в Кучки к кому-то в гости или так, поозоровать?

Лежич пожал плечами.

– Человек я не озорной, а очень даже основательный. Если у вас там хорошо, то и останусь. Годы уже подходящие, надо и семью заводить.

Прош спрятал трубку в карман и одобрительно покачал головой.

– Семья – это хорошо, это правильно. Вон у нас Мартынка второй год вдовая, а баба очень хорошая, трудолюбивая. И домишко весьма даже неплохой. Подправить там только кое-чего, ну да то не трудно, если руки из нужного места растут.

На руки Лежич никогда не жаловался. Жизнь охотника, странника, бродяги и бандита привела к тому, что он умел делать все: и бить крохотных пуховок в глаз, не портя шкуру, и класть кирпичи, и даже варить очень вкусную кашу с мясом. Вдалеке показались первые домишки – наверно, те самые Кучки. И правда: толпятся рядом друг с другом, будто им холодно и они изо всех сил пытаются согреться. Хотя деревенька неплохая: в основном, дома ухоженные, каменные, крытые черепицей, а не охапками сена, которое так и норовит разворошить ветер. Пожалуй, зимовать тут будет очень даже неплохо.

На площади возле храма Прош остановил свою повозку, и Лежич выпрыгнул на мостовую.

– Ну что ж, бывай, дядьку, – сказал он, прикоснувшись пальцами к шапке: южный жест премногого уважения. – Даст Заступник, скоро встретимся.

– Это обязательно и непременно, – сказал Прош важно и хлестнул лошадку: – Н-но, пошла, кривоногая, пошла!

Но встретиться им было уже не суждено. Если иммунная система Лежича все еще боролась с вирусом, то Прош никогда не ездил к мощам святого Симеона Лекарника и никакой защиты от болезни, пусть даже самой слабой, не получил. Свои орехи он очень выгодно и быстро продал столичному купцу и отправился на постоялый двор, чтобы утром выдвинуться в Кучки, однако среди ночи ему стало плохо, и до утра он уже не дожил. А его соседи, увидев кровавые слезы и разбежавшись в страхе, понесли вирус дальше по столице. Такие дела.

…Надо было идти дальше.

Несса стояла у околицы и смотрела на ближайшие домишки Кучек. Она никогда и ни за что не сунулась бы сюда больше – бывшие односельчане по старой памяти наверняка спустили бы на нее собак, а собаки в Кучках были злющие (или: особенно злые) и команду «Хвать!» выполняли с невероятным рвением. Ей вполне хватило того раза, когда она пробралась в родной дом, чтобы забрать кое-какие вещи в свое новое обиталище, а главное – вытащить из тайничка в полу маленький схрон с куколкой-амулетом и десятком серебряных монет. Мать откладывала эти деньги Нессе на приданое, и та никогда бы не позволила им попасть в чужие руки. Да, она ни за что не пошла бы в деревню, но по осени у старой бабушки Агарьи всегда обострялся бронхит, а та жила в крохотной избушке на отшибе, и никому, по большому счету, не было до нее дела, кроме Нессы, которую старая Агарья нянчила, обучала грамоте, играла с ней в немудреные игры. Вот потому Несса и стояла вечером у околицы, держа в руках мешок, набитый лекарственными травами для Агарьи, – не раз и не два зимой ей нужно заваривать травяной чай и пить, пытаясь унять тяжелый лающий кашель.

У Агарьи никого не было, кроме Нессы. Девушка не могла ее оставить. Конечно, Агарья, зная об обвинении в ведьмовстве и смерти матери Нессы, могла и прогнать свою воспитанницу да кликнуть соседских собак, но Нессу это не останавливало. В конце концов, как говорил Андрей, иногда именно глупости, идущие вразрез с инстинктом самосохранения, как раз и делают нас людьми. Несса не знала, что такое инстинкт самосохранения, а Андрей объяснил: это когда ты стремишься выжить в любой ситуации и в первую очередь думаешь о том, чтобы выжить самому. Этот инстинкт – один из самых главных, но иногда через него переступаешь, потому что, кроме инстинктов, у людей есть ум и совесть.

Андрей не верил, что ее мать была ведьмой. Несса знала, что в тот день он пробовал остановить односельчан и прекратить расправу. Конечно, никто его не слушал, и все случилось так, как случилось, но для Нессы было важно уже то, что хоть кто-то верил ей и ее матери.