– Спасибо, я и так не жалуюсь. Бог милует. А я с тобой говорить пришел, Дорофей. Да у тебя, вишь, дела. – Он покосился на Михайлу.

– Я подожду, Козьма Миныч. Мое дело терпит, – сказал Михайла. – Коли Дорофей Миныч не прогонит, я у него и ночь пересплю. Утром можем наши дела обговорить. Утро-то вечера мудреней.

Но Козьма Миныч поглядел на него строго, ничего не ответил и обратился к Дорофею:

– Так вот, брат, я опять о том же. Долго ль вы тут жить станете? Почитай все торговые люди, что побогаче, перебрались в верхний город. Неровен час мордва набежит, да и наши воры рады случаю. На бога, говорится, надейся, да и сам не плошай. Диви бы тебе податься некуда было. А то у меня, благодарение богу, изба просторная. Есть где братнину семью уложить.

– Вот, вот, Козьма Миныч, и я то же самое говорю, – заторопилась Домна. – Страсти тут такие. Без души сижу. Того и гляди, черти эти хвостатые с земли прыснут и Марфушу нашу в преисподнюю уволокут.

Козьма Миныч слегка улыбнулся.

– Пошто черти, Домна Терентьевна? И без чертей есть кому озоровать. И наши воры шалят, и мордва поднялась.

– Я и говорю, мордва эта, не к ночи будь помянута, – заторопилась Домна. – Батюшка намедни в церкви говорил, сам де чорт старший – тьфу, тьфу, тьфу! – с пекла их за грехи наши на нас напустил. Уговори ты Дорофеюшку. За стенами-то все надежней.

Дорофей засмеялся.

– Вишь, Домна Терентьевна, коли их чорт насылает, так ему, чай, все едино, что в нижний город, что в верхний посылать.

Домна с недоумением посмотрела на него.

– Уж ты скажешь, Дорофеюшка. Там, чай, большие бояре, воевода со стрельцами. Все не так боязно.

– Ты что ж думаешь, к боярам и сам черт не подступится? – опять перебил ее Дорофей.

– Полно тебе, Дорофей, – прервал его брат. – Чего зря лясы точить. Правильно говорит Домна Терентьевна, в верхнем городе куда тише. Перебирайся-ка, брат.

– Спасибо, Козьма, вот я тут кое-какие делишки налажу и приду к тебе потолковать, чего с собой брать. Не кинуть же все так.

– Ну, ладно, Дорофей, справляйся, а мне до дому время. – Козьма Миныч встал и поклонился хозяевам. Взглянув на Марфушу, он прибавил, обращаясь к Дорофею: – Может, дочку покуда со мной пустишь? Вишь, Домна Терентьевна за нее больше опасается.

Марфуша умоляюще посмотрела на мать, подошла к отцу и прижалась к нему. На глаза у нее навернулись слезы.

– Я из твоей воли не выступлю, тятенька. Велишь, я пойду. А, може, позволишь с тобой и с мамынькой, вместе уж?

– Чего ты, доченька, – сказал Дорофей, ласково гладя ее по голове. – Вестимо, вместе. Благодарствуй дяденьку. Скажи, мол, тятька и сам меня никому в обиду не даст. Спасибо тебе, Козьма, на твоей заботе. Даст бог, мы все скоро к тебе переберемся. А уж она, ведомо, непривычна. Без матки ни на шаг.

Козьма ничего больше не прибавил, еще раз поклонился и пошел к дверям в сопровождении всей семьи.

Михайла с тревогой прислушивался к разговору между братьями, и только когда Козьма Миныч пошел к выходу, он с облегченьем перевел дух.

Горница опустела. Дорофей и Домна пошли провожать гостя во двор, а Марфуша прямо из сеней побежала наверх, в свою светелку.

Через минуту из сеней вбежал Степка и быстро зашептал Михайле:

– Михалка, сестрица велела, как все спать полягут, зайди в холодную горницу, она туда сойдет.

У Михайлы все лицо засветилось. Он потрепал Степку по плечу, так он ему люб стал. Главное, глаза у него, точь-в-точь как у Марфуши, большие, темные.

– Спасибо, Степка, я тебе завтра кнут подарю долгий – кубарь запускать.

Только что обрадованный Степка убежал опять в сени, как оттуда ввалился Дорофей, которого заботливо поддерживала Домна Терентьевна. Во дворе его опять сильней разобрал хмель.

Увидев Михайлу, он что-то припомнил, но уже не мог ясно выразить – язык плохо его слушался.

– Мы с тобой, стало быть, Михалка, того, посидим вместях… вот только полежать бы мне малость… с устатку…

– Вот, вот, Дорофеюшка, ты ляг на полати. Михалка, помоги-ка хозяину. А ты, Феклуша, собирай живей со стола.

Михайла с готовностью стал на лавку и помог взгромоздить Дорофея на полати и уложить его там головой на подушки. Не успел он спрыгнуть на пол, как с полатей раздался заливистый храп.

– Степка, ложись, чего вертишься под ногами, – распоряжалась Домна Терентьевна. – А тебе, Михалка, тут, что ли, на лавке велю постелить?

– Не надо, Домна Терентьевна. Я с обозчиками на сеновале пересплю, как завсегда, – ответил Михайла, с тревогой посматривая на Феклу и соображая, сколько еще времени она будет тут мыть и убирать посуду. Но, точно в ответ ему, Домна Терентьевна сказала ей:

– Забирай всю посуду в естовую избу, там перемоешь. А сюда уж поутру принесешь. Я тоже ложиться буду.

Успокоенный Михайла поклонился хозяйке и вышел в сени. За ним сейчас же пробежала во двор Феклуша, забрав в охапку груду чашек.

Михайла в раздумье постоял несколько минут в сенях. Он боялся, как бы, если он выйдет во двор, Домна Терентьевна не заперла наружную дверь. Как же он тогда попадет в холодную горницу. Дверь в нее выходила тоже в сени, напротив двери в теплую горницу. Он рассудил, что Домна, наверно, не станет заглядывать в ту горницу, где хозяева жили только летом. Стараясь не зашуметь, он приоткрыл дверь напротив, прошел в летнюю горницу и затворил за собой дверь. И верно, только что он на всякий случай забился в самый темный угол, дверь из теплой горницы в сени отворилась, хозяйка, что-то тихонько приговаривая, вышла в сени, и Михайла услышал стук задвигаемого засова. Вот шаги ее зашаркали обратно и, к ужасу Михайлы, приостановились у его двери. Домна что-то пошарила на двери и сразу же отошла, подошла к лестнице наверх в светелку и негромко окликнула:

– Марфуша, а Марфуша, спишь, что ли?

Никто не отзывался.

– Спит, – пробормотала Домна. – Умаялась за день-то. И девка, стало быть, спит. Ну, господь с тобой. Спи, доченька, спи. Отсюда тебя покрещу.

«Ишь любит как, – подумал про себя Михайла. – Да и как не любить-то? Этакой другой и не сыскать».

Домна между тем уже ушла к себе, и скоро в избе всё затихло. Слышался только заглушенный двумя стенами храп хозяина.

Михайла постоял немного в углу, потом вышел оттуда и сел на лавку у темного окна. По небу ползли легкие полосы облаков, и из-за них проглядывал молодой месяц, бросая на землю неясный, бледный свет, чуть-чуть рассеивавший тьму в горнице.

Михайла нетерпеливо ждал. В груди у него что-то колотилось, и руки холодели. Через минуту он встал и подошел к двери. Сидеть он не мог. Он даже приложил к двери ухо, чтобы лучше услышать, если скрипнут ступени. Ему казалось, что прошло очень много времени. Все было тихо, даже храпа больше не слышно было. Лестница не скрипела. И вдруг что-то зашуршало около самого его уха, как будто отодвинулась задвижка. Он поднял голову и весь насторожился. Дверь тихонько приотворилась, и в щели мелькнул белый платочек.

«Марфуша!» Михайла протянул руки. В груди у него так захолонуло, что даже больно стало, и горло сжало, слова не сказать.

Марфуша беззвучно скользнула в горницу и тихо затворила за собой дверь.

– Матушка-то заперла дверь снаружи, – шепнула она. – Тебе бы и не выйти, кабы не я.

– Солнышко мое! – пробормотал Михайла, пытаясь обхватить ее руками.

Но она спокойно отвела его руки и сказала тихонько:

– Не трожь, Мишенька. Разве я для того? Поговорить надо.

Михайла послушно опустил руки и сел на лавку. Марфуша села рядом.

– Не ждала я тебя так скоро, Мишенька. Думала, по снегу приедешь. А сказать много надо.

– Марфуша, одно скажи, – заговорил тихим, прерывающимся голосом Михайла. – Не забыла? Замуж не отдают?

– Что ты, Мишенька. Мое слово верное. Сказала, не пойду за другого, стало быть, и не спрашивай. Да у нас, Мишенька, нонче и свадеб-то не играют. Какое время-то!

– А по весне ты с отцом про меня не говорила, Марфуша? Помнишь, сбиралась.