– Если и дальше положение будет складываться подобным образом, – быстро проговорил Берия, – вам придется выехать в Куйбышев и на месте завершить со всеми по пятьдесят восьмой… Без всяких скидок и проволочек. Оперативно! Мы не имеем права рисковать такой публикой.
– Понял вас, Лаврентий Павлович, – с готовностью, но с плохо скрытой тревогой в голосе ответил Баштаков. Судорожно глотнув, он уловил, что за работа предстоит: – Все будет исполнено, но…
Берия вмиг насторожился: что еще за «но»?
– Почему не договариваете? Я слушаю, Баштаков!
– Хотел сказать, что все это было бы желательно как-то заранее оформить.
– Что оформить? – недружелюбно спросил Берия и отодвинул в сторону дело.
– Решение соответствующее, – покраснев, быстро ответил, как бы в оправдание своей заминки, Баштаков. – Чтобы, как вы сказали, действовать оперативно и чтобы, как говорится, все прошло без сучка и задоринки.
Берия встрепенулся, поджал губы:
– Не понимаю. При чем тут «сучок» и какая может быть «задоринка»? Что вы имеете в виду?
Баштаков дернул узенькими плечами:
– Это я так, на всякий случай, Лаврентий Павлович. Чтобы как-то узаконить мероприятие.
Лицо наркома побагровело, глаза еще больше вылупились, блеснули за стеклами.
– Слушай, Баштаков, – намеренно тихо и медленно, переходя на «ты», проговорил нарком уже другим тоном. – Понимаешь, что мелешь? Я тебе говорю: фашисты на подступах к Киеву! Рвутся к Смоленску. Могут ринуться и на Москву. А ты о чем долдонишь? Или на тебя подействовало продвижение немцев? На всякий случай хочешь им угодить?
– Извините меня, пожалуйста, Лаврентий Павлович! – нервно откашливаясь, взмолился Баштаков. – С пятьдесят восьмой одних только вывезенных из Западной Украины и Белоруссии, не считая прибалтийских, наберется приличное число. С тысячу, наверное! Это кроме тех, кто еще находится в пути.
– И что? Пусть их будет хоть миллион! – тихо, на вид спокойно произнес Берия. – Твое какое дело? Ты кто, чтобы совать нос в решение этих вопросов?
Баштаков уловил в интонации наркома затишье перед бурей и тут же пошел на попятную. Уж кто-кто, а он-то понимал, как легко могут на нем отыграться, не дожидаясь очередной кампании, демонстрирующей справедливость высшего руководства.
– Я все понял, Лаврентий Павлович! Спасибо за разъяснение. Вы совершенно правы. Извините, пожалуйста… Если разрешите, Лаврентий Павлович, я позволю себе только напомнить, что эти заключенные уже получили сроки… Вот почему считаю своим долгом отметить… – Он снова в нерешительности запнулся. – Перерешать, как говорится, заново, да на всю катушку? И без соответствующего на то постановления, Лаврентий Пав…
– Погоди! – слегка повысив голос, оборвал его Берия. – Какое еще «постановление» тебе нужно?
– ЦК, Лаврентий Павлович…
– Какого… ЦК?!
Баштаков съежился. Казалось, стал еще меньше ростом, еще более щуплым, едва заметным. Растерянно произнес, как само собой разумеющееся:
– Нашей партии, Лаврентий Павлович… ЦК ВКП(б).
– А я тебе – не ЦК ВКП(б)?
– Что вы, Лаврентий Павлович?! Вы – выше, Лаврентий Павлович… – сконфуженно, теряясь в догадках, Баштаков изо всех сил старался как-то выйти из положения, которое уже, кажется, сулило то, о чем и подумать страшно. Поэтому он еще более заискивающе продолжал: – Безусловно! Я только хотел, Лаврентий Пав…
– Ты прекрати долдонить: «Лаврентий Палыч», «Лаврентий Палыч…»
Берию задело за живое. И не столько сама постановка вопроса, сколько тот факт, что какой-то ничтожный начальник из собственного ведомства не признает безграничности его власти. Он тихо произнес:
– Ты отвечай: кто я?
Баштаков оторвался от края стула, выпрямился, но при этом невольно втянул голову в плечи. Берии показалось, что начспецотдела встал на колени. Он приподнялся в кресле, бросил на него взгляд.
У Баштакова дрогнул голос:
– Дорогой Лаврентий Павлович! Вы член Политбюро! Вы наш нарком, Лаврентий Павлович! Вы самый близкий и самый… Вы наш бог!
Берия оборвал Баштакова:
– Не твой. Понял? Я сталинский народный комиссар над всеми народными и антинародными комиссарами!.. Это ты заруби себе на носу!
– Так точно! – выпалил Баштаков с некоторым облегчением. – Это знают все. Вся страна! Весь…
Берия уже наклонился к Баштакову, словно намеревался поведать ему нечто сокровенное. Еле слышно сказал:
– Уходи отсюда, пока тебя самого не отправил туда, – и он ткнул в потолок пальцем, – раньше всех.
Начспецотдела сорвался с места, точно пушинка, уносимая ураганом. Подкашивались ноги. На беду, у самого выхода подвела мастика, которой накануне до зеркального блеска натерли паркет: он поскользнулся и распластался на съехавшем вместе с ним ковре. Впопыхах вскочил, с трудом открыл сначала первую, затем вторую высоченные тяжелые двери и, не обращая внимания на присутствовавших в приемной, быстро прошмыгнул мимо.
Естественно, никто из свидетелей этой сцены не шелохнулся и не только ни с кем не переглянулся, но и глазом не повел. На некоторое время все замерли.
Установилась зловещая тишина. Здесь привыкли ко многому и потому действовали по старому, известному принципу: «Ничего не видел, ничего не слышал и тем более ничего не знаю». Вместе с тем каждый понимал, что если, не приведи нечистая, потребуют говорить, то любой расскажет не только то, что видел, но и то, чего не видел, чего не слышал и чего вообще никогда не мог себе представить даже во сне.
Баштаков понимал, чем для него может кончиться этот разговор. Он-то знал, что следует в подобных случаях.
Однако шло время, и ничего, как ни странно, в жизни начспецотдела Леонида Фокеевича Баштакова не изменилось: по-прежнему «Интернационалом» рано утром начиналась и в полночь прекращалась радиотрансляция.
В Куйбышев он не поехал. Вроде бы никто другой тоже. Он бы наверняка знал об этом. И вообще ни слова больше не слышал о тех, кого нужно ликвидировать. Будто и речь о них не шла! Для начспецотдела это было невероятной загадкой: «Выходит, за всем стоит сам Главный бог? – не переставал он терзаться в догадках. – А этот, значит, от дикого страха перед ним хотел перестраховаться?»
Безрадостные мысли ни днем ни ночью не покидали Баштакова. Без конца всплывали различные эпизоды, отдельные разговоры. Перед глазами стояли те же удручающие сценки, лица. Попытки успокоиться и не придавать этому большого значения не имели успеха. Он видел наркома, слышал его слова.
Он круглосуточно пребывал в ожидании «итога». Мучила бессонница, одолевали ночные кошмары, почти полностью пропал аппетит, исчезло желание общаться с сослуживцами, видеть близких. Опротивела и сама жизнь. Уже стало чудиться, будто он отстранен от должности и лишь ожидает исполнения окончательного приговора.
Баштаков занимал высокое положение в иерархии самого грозного наркомата огромной страны. Был удовлетворен своим положением, хотя порой чувствовал себя неуютно. Между тем некоторые его поступки явно отличались от поступков сослуживцев.
В наркомате сотрудники за глаза называли Баштакова «высший начальничек». Прозвище выражало не столько ироническое отношение к его росту, сколько то, что в ведении Первого спецотдела находились «дела», по которым следовала только высшая мера. Расстрел. Дела поступали сюда после вынесения приговора для его исполнения. Поэтому считалось, что от «высшего начальничка» ничего не зависит. Но это было не совсем так.
Разумеется, для Баштакова решение Военной коллегии Верховного суда, трибунала или «тройки» было незыблемым. Как для упавшей с облака капли дождя невозможен возврат, так и здесь исключалась отмена приговора. Однако крохотная лазейка все же иногда появлялась.
Начальник Первого спецотдела не имел права заменять высшую меру наказания или переносить срок приведения приговора в исполнение. Не допускалось даже внесение самого незначительного изменения в процесс экзекуции. Малейшее нарушение и даже отклонение от установленной процедуры влекло за собой аналогичную меру наказания в отношении виновника.
