– Трижды громогласно и авторитетно вопрошаем – по-мирному или как? – Тот с силой приложился жезлом о бронзовый огромный гонг, да так, что пламя факела дрогнуло. А когда вибрирующий звук затих и в зале наступила тишина, ее нарушил рык Гибила, полный ненависти и лютой злобы:

– Крови! Мозга! Смерти!

– Принято! – зверем заревел в ответ Энлиль. – Будет тебе кровь! Будет тебе мозг! Будет тебе смерть!

Что он, что Гибил, что Тот были без одежд, в одних только кожаных набедренниках. Так же, как Нинурта, Шамаш, Мочегон да и все прочие члены Централсовета – древний Ритуал Царицы Магр ни для кого не делал исключений. Ритуал боя не на жизнь, а на смерть. Жестокую, кровавую, мучительную, полную невыразимого позора.

– Полностью услышано? – Тот глянул вопросительно на членов, мгновение помолчал и снова с жуткой силой приложился к гонгу. Настроение у него было мерзко-гнусно-пакостно-хреновым. Ну вот, блин, дожили, такую мать – наследники Великого Ана сейчас будут биться в храме Великого Ана. Решительно, бескомпромиссно, жестоко, не оставляя сопернику ни шанса. На смерть. Да, таков древний Ритуал Царицы Магр – неписаный тысячелетний закон чести. Закон, согласно которому каждый ануннак может вызвать на бой другого ануннака. А с другой стороны, если без эмоций, то все, что ни делается – к лучшему. В стране Маган должен быть один правитель, у Нинти, черт бы ее побрал, – определенность выбора, а у него, Тота, – душевная гармония. Дабы спокойно, вдумчиво и не спеша заниматься делом всей жизни. Там, на Тибете. Вместе с коллегами и любимыми учениками – мудрейшим Имхотепом и наидостойнейшим Рамой. Не отвлекаясь, блин, на терки, стрелки, блуд, базары и разборки. Ну что спокойно не живется-то? Земля рожает, Нил течет, пшеница зреет, бабье дает. Эх, растакую-то вот мать, и не так, и не этак, а ведь не повезло Ану с детьми. Ох как не повезло. Вот сынок Зиусурда, даром что полулулу, а не срамит где ни попадя отцовских-то седин. Царствует себе в Шураппаке, строит святилища и дворцы, в большую политику не лезет, четко понимает, что к чему. Во всем у него полный порядок – и по мясу, и по шерсти, и по зерну, и по маслу, и по опиуму для народа, и в отношении Совета Богов. И сексуальных проблем нет – в корне, в зародыше, в зачатке, в помине, есть только гарем, умелые наложницы, восторженные подданные и храмовые жрицы. Полная, совершенная гармония. А тут… Такие, блин, дела…

Дела в центре залы и впрямь развивались по нарастающей: врагов сковали цепью длиною в шесть локтей[90], дали каждому по ножу и скомандовали: «Фас». Впрочем, команды здесь были не нужны – вихрем, молнией, разъяренным вепрем налетел Гибил на своего дядю. Он был очень грозен и уверен в себе – последние две недели они тренировались с Мардуком, специально прибывшим в Египет из своей вотчины в Южной Африке. Однако же Энлиль был совсем не подарок – нож в его руке мелькнул, отбросил свет, и Гибил заорал, отпрянул, бросился назад, сколько позволяла цепь. По его небритой щеке медленно ползла кровавая жижа – то, во что мгновенно превратился его левый порезанный глаз.

– Ну-ка, иди сюда, маленький, – громко подбодрил его Энлиль. – Сейчас я тебе вырежу второй. А потом и яйца. По одному.

Слова свои он подкрепил делом и бросился в атаку на Гибила, однако тот держался молодцом: боль мигом отрезвила его, дисциплинировала, добавила в сердце ярости, но ярости холодной, расчетливой, убийственно опасной для врага. Некоторое время схватка шла на равных: жутко блестела сталь, кандально звенела цепь, слышалось горячее дыхание. Бойцы были под стать друг другу – рослые, сильные, выносливые, не боящиеся ни крови, ни смерти. Казалось, что все это надолго. Однако это только казалось.

– Хуррррр! – Гибил вдруг сделал финт, сорвал дистанцию, прошел зигзагом и, уронив на пол свой нож, сжал его пальцами босой ноги. И тут же, резко откинувшись назад, всадил клинок Энлилю в пах. Фатально, мощно, глубоко, по самые упоры[91]. Словно с концами пригвоздил к гробовой доске. Однако нет, Энлиль был еще жив: громко застонав, он рухнул на колени, скорчился, сложился вдвое, перевалился набок и вдруг зашелся конвульсивным криком – нашел в себе все же силы вырвать из раны нож. Тело его безжизненно обмякло, мутные глаза закрылись, рдяно пульсирующим потоком заструилась кровь. Однако это было не самое страшное.

– Ну что, сука, так и будешь лежать бревном? – гоголем подошел Гибил, сдернул с Энлиля набедренник, с силой, трамбующим ударом бросил в лужу крови на живот. – Ну-ка, раздвинься, маленький.

Навалился, пристроился, куда надо, попал и принялся уподоблять Энлиля женщине – с чувством, с расстановкой, размеренно дыша, со счастливой, даже блаженной ухмылкой. Враг его теперь, даже если и выживет, уже не ануннак – так, слабая пародия на ануннака. Жалкая, грязная, всеми презираемая, вызывающая тошноту и омерзение. Впрочем, нет, нужен последний штрих, завершающий мажорный аккорд. А, вот и он…

Тот, сидя в кресле Председателя Совета, наблюдал за действом с глубочайшей скорбью – о господи, видел бы Ан, как его горячо любимый внук рвет очко на сто лимонных долек своему дяде. Только что вырезавшему ему глаз. М-да. И ведь не торопится, стервец, не спешит, сразу видно, тянет время, наслаждается моментом, упивается триумфом и открывшимися перспективами. Кроет своего родственничка так, что брызги летят. А, похоже, уже все – кончил. Добился своего, паскудник, смешал родного дядю с дерьмом. Напрочь обломал рога, помножил на ноль, с головой втоптал в грязь. Крепкая ануннакская семья, ячейка общества, такую мать…

А Гибил действительно опорожнился, встал и громогласно возвестил:

– Семя мое отныне в нем!

Таммуз и Гиссида подошли, удостоверились, дружно подтвердили:

– В нем, в нем.

– Прав Хор и не прав Сетх, – Тот снова ударил в гонг, скривился, угрюмо подождал, пока Энлиля окатят водой. – Ты, трижды не правый, с семенем чужим, отвечай, как на духу – живота или смерти?

Про себя он решил, что лично прибьет Энлиля, если тот вдруг выберет жизнь, которая хуже смерти. Не должно отпрыску Ана жить поганым пробитым пидорасом. Однако же Энлиль, хоть и уподобился женщине, в душе остался мужиком.

– Смерти и мгновенной, – прошептал он, вздохнул, поднял взгляд на торжествующего Гибила и внезапно с издевкой усмехнулся, будто губы его свела предсмертная судорога. – Давай, племяш, давай. А за массаж простаты мерси. С меня причитается.

– Услышано – смерти, – выдохнул с облегчением Тот, Хор плотоядно кивнул, и его давнему спору с Сетхом пришел долгожданный конец – молнией мелькнула сталь. Чмокнула разрезаемая плоть, крови в центре залы прибавилось… Древний справедливый суд чести благополучно закончился – пора было закругляться. Однако, не тут-то было – на центр вышел Красноглаз с речью.

– Светильник Разума, братва, – начал негромко он. – Мы тут с кентами посовещались, перетерли, прикинули хрен к носу и решили соскочить[92]. Ну, не то чтобы выпрыгнуть с концами[93] или там сменить окрас, нет – желаем свежей струи. Точнее, хотим свалить на Ганг, к Инду, начать там новую жизнь. И с новыми погремушками, как Утес перекрестил. Ну там, – Красноглаз напрягся, выругался, волною наморщил лоб. – Вот бля, тринопля, гребаная память. Сука. А, вот. Вишна, Варуна, Индра, Пушан и как бишь еще-то, мать его, а, Рудра. Так что, кореша любезные, давайте без обид – просим нашу долю честную из главного общака. По транспорту, по топливу, по оружию, по рыжью. Свое просим, кровное, заслуженное в боях. У меня, бля, все.

Огромный, голый, с внушительным рельефом, он выглядел до жути эксцентрично. Да и вообще композиция в центре зала впечатляла, давила на психику и запоминалась надолго: труп без головы, детина с ножом и татуированный оратор, изъясняющийся по фене. И… кровь. Кровища. Рекой.