– Здравствуйте, Виктор Андреевич, – почтительно поздоровался краснорожий. И заверил: – Сейчас начнём.

– Вот, Санёк, я тебе человека привёл. Свой в доску, – отрекомендовал Витька Юркана. – Смотри не обижай, чтобы работой был охвачен.

Сплюнул, закурил сигарету и, не глядя ни на кого, пошёл прочь. Величественный, как римский триумфатор, и элегантный, как Марлон Брандо.

– Значит, в доску? Ну и хорошо, если не в гробовую, – мрачно пошутил Сан Саныч и тоже посмотрел на Юркана, не то оценивающе, не то равнодушно. – Из бомжей?

– Да нет, из хорошей семьи, – ответил Юркан. – Алиментщик.

– А, – понимающе кивнул Сан Саныч. – Всё зло от баб. – Вытащил из недр контейнера лопату, покачал её в руке и осчастливил Юркана. – Держи.

И послали Юркана на пару с тощим, словно лихорадкой иссушённым «негром» по прозвищу Дюбель рыть утреннюю «яму», то бишь могилу. Каркали вороны, припекало солнышко, лопата, чмокая, нехотя вонзалась в глинистый грунт… Вначале вкалывали молча, однако, скоро убедившись, что Юркан не сачок и не «шланг», Дюбель подобрел, разговорился и стал учить основам мастерства.

– Ты, едрёна мать, штыком-то не тычь, а кромсай. Покосее её, лопату, покосее, и ногой наступай, ногой. Оно конечно, грунт здесь хреновый, глина. Болотина опять-то, сырота…

Потом Юркан опять рыл, подсыпал щебёнку и гравий, грузил неподъёмные камни. Впрочем, трудовой процесс был здесь организован грамотно, все работали споро и даже с огоньком. Почему так – Юркан понял позже, уже под вечер, когда в негнущиеся пальцы ему вложили хрустящие бумажки. По его разумению – до хрена. Столько за день в жизни не набомбить!

Однако деньги даром не даются. Вечером, когда ехали в стонущем «Икарусе» до Московской, Юркан заснул, словно провалился в омут. Разбуженный Дюбелем, чудом залез в «копейку» и долго смотрел на ключ зажигания, начисто забыв, как с ним поступать. До дому дорулил, что называется, «на автомате». Вяло поклевал жратвы и снова залёг, вернее, рухнул на диван – уже до утра. А когда проснулся, сразу вспомнил бурлаков, гребцов на галерах и колодников в рудниках. Всё тело ломило, мышцы наотрез отказывались слушаться, на руках взбухли кровью не замеченные вчера болезненные пузыри… В целом чувство было такое, будто ночью черти от-мудохали его своими хвостами.

«Это тебе не по чердакам пыль с места на место гонять, – цинично усмехнулся внутренний голос. – Ничего! Поскрипишь, поскрипишь, втянешься. Если кишка не тонка…»

Кишка оказалась не тонка. Через две недели Юркан думать забыл о ноющих костях, о кровавых мозолях, о жалости к себе. Знай махал отточенной лопатой, резал грунт по всей науке, преподанной Дюбелем…

Тяжёлая физическая работа и мысли навевала соответствующие – всё больше конкретные и земные. Для праздного философствования как-то не оставалось ни времени, ни энергии. Копай, копай, копай!.. И при этом помни, куда попал, не забывай, что человек смертен. Все ходят под Богом. И не только под Тем, Который на небесах, но и под местным, вполне земным. Директор Южного кладбища был самодержцем, повелителем и властелином, он разъезжал на немыслимо шикарной машине, он имел деньги и связи, его, как утверждали слухи, даже сильные мира сего за глаза величали по имени-отчеству…

Архангелом же земного Бога состоял Виктор Бородин. Его Величество Землекоп.

В ведении Бородина состояли контейнеры, тракторы, надгробные камни, щебень и песок. Собственно, ему принадлежала даже лопата, которой орудовал Юркан. Однако «негры» своего архангела видели редко. Ими распоряжался краснорожий Сан Саныч. Ушлый, недоверчивый, прижимистый и злой. За тяжелый характер и увесистый кулак называли его с ненавистью, уважением и опаской Кувалдой.

– Устроил «неграм» день Африки, – с обычной усмешкой рассказывал Дюбель. Юркану всё ещё требовалось определённое умственное усилие для перевода его терминологии на привычный язык. – Навёл порядок, закрутил гайки – теперь бомжи с Говниловки и со свалки на пушечный выстрел к нам не подходят!

– А что такое Говниловка? – наивно переспросил Юркан, ибо ни один близлежащий населённый пункт подобного прозвища вроде бы не носил.

Дело происходило тёплым вечером, после «Арарата» и шашлыка, зажаренного на углях. Дюбель, душевно размягчённый отдыхом и сытной едой, рассказал следующее.

Говниловка, она же Бомжестан, она же Гадюшник, возникла сразу после основания кладбища, то есть в самом начале семидесятых. Первым, кто понял всю благодать и всю выгоду от близкого соседства с гигантской Южной свалкой и не менее гигантским Южным кладбищем, был некий бомж по кличке Клёвый. В лесном массиве Клёвый с несколькими товарищами вырыли землянку – и зажили там в своё удовольствие. Свалка в изобилии снабжала их едой, куревом и одеждой, кладбище – водочкой и вином. Потихоньку слух о клёвом житье Клёвого достиг Ленинграда. К Южняку потянулись новые поселенцы. Они тоже вырыли землянки, осмотрелись – и кайфовали, пока наступившая зима не выгнала их с насиженных мест на тёплые городские чердаки и в люки теплоцентралей. С тех пор прошло немало лет. Говниловка разрослась, превратившись в настоящее поселение. Только официального статуса и не хватало. Южное кладбище являлось для этого поселения тем, что официально называется «городообразующим предприятием». Бомжи находили здесь даже работу, с их точки зрения очень и очень приличную. Они служили «неграми», пускай и у самых неавторитетных, неуважаемых землекопов. А те, кто не желал честно трудиться, «промышлял могилами». То бишь подобно птицам Божиим клевал всё, что оставляли на могилах безутешные родственники, – конфеты, печенье, хлеб… И, естественно, водку из гранёных стаканчиков и пластмассовых стопочек, предназначенных для усопших. Находились и такие, кто, обладая артистическими способностями и храня приличие внешнего вида, пристраивался к похоронным процессиям, выдавал себя, например, за школьного друга покойного и после погребения вместе со всеми отправлялся в город на поминки – пожрать на халяву. А повезёт, так и прихватить из квартиры что-нибудь ценное на память о «друге»… Местные легенды красочно повествовали о жутких расправах, время от времени учинявшихся над изобличёнными виртуозами жанра.

Ещё бомжестановцы ходят по грибы, воруют овощи с совхозных огородов и продают дары природы на перекрёстке Волхонского и Пулковского шоссе. А вот чужаков они не жалуют. Так что на экскурсию в Говниловку лучше не ходить.

А еще Дюбель рассказывал о свалке, чьи гигантские терриконы возвышались по ту сторону Волхонки. У подножия терриконов копошились аборигены, грязные, оборванные, презираемые даже среди бомжей. Мусорное эльдорадо давало им всё: еду, одежду, курево и жильё. Они не брезговали даже чайками с вороньём – добывали птиц с помощью самодельных луков и пращей.

– Что с них возьмёшь, – говорил Дюбель. – Свалочники.

Юркан слушал его, согласно и презрительно кивая головой, но потом вдруг спохватывался: а я-то сам до чего нынче дошёл? Я-то сам, а?.. «Нет, – трезво возражал внутренний голос. – Ты здесь из-за временных трудностей и ни в коем случае не навсегда. Ты сейчас сядешь в собственную машину и поедешь в собственную квартиру. И будешь за своего среди людей, даже не подозревающих о существовании свалочников. И, если тебе вздумается зайти в богатый магазин с зеркальными витринами и дорогими товарами, тебя оттуда не выкинут. А свалочники чуть не на иловых картах живут, и воняет от них соответственно…»

Расположенные поблизости иловые карты действительно жутко воняли. Причём на километры кругом. Поскольку ил, который на этих картах вылёживался, был вовсе не то, что образуется на дне лесных озёр и чистых речушек. Это был чёрный, как чернила, липкий, как нефть, и невыносимо смердевший осадок, остававшийся после очищения городских стоков. Его складировали на означенных картах якобы для обеззараживания, а на самом деле просто потому, что никто не мог придумать, что же с ним делать. Зараза, соответственно, никуда не девалась, а, наоборот, убивала и уродовала всё, с чем соприкасалась. Реки, ручейки, зелень, произраставшую по берегам… И дальше всё прочее, входившее в пищевую цепочку. Что ни год, обширный бомжестанский фольклор обогащался сюжетами, достойными «Пикника на обочине». Только у питерских филологов всё не находилось времени изучить этот фольклор. Филологи предпочитали записывать легенды Ботсваны. А у городских властей, занятых престижными проектами и празднествами, ну хоть тресни, не находилось денег на искоренение иловых карт. Видимо, их дачи располагались совсем в другой стороне…