Литмир - Электронная Библиотека

Был у нас тогда большой круглый стол, который раздвигался на две доски. Был сундук специальный, в нем хранились только салфетки и скатерти, которыми в то время перестали пользоваться, а ели на клеенках. Но здесь накрывали стол, как положено, со всеми причиндалами, приходили гости, и начинались эти замечательные вечера.

Нашу комнату, так называемую детскую, от столовой отделяла двустворчатая дверь. И вот бабушка, а иногда и две наши бабушки приходили к нам, садились на стульчики около двери и приоткрывали ее немножко, чтобы видеть и слышать. А оттуда доносились шум, гам, музыка… Тогда еще патефонов не было, кто-нибудь играл на рояле, танцевали, пели. И до утра.

Василий Иванович Качалов всегда приходил не поздно и заглядывал в детскую, чтобы хоть две минуты посидеть на кровати с каждым из нас – как образец самого милого, самого добродушного и самого воспитанного человека, какой только есть на земле.

Кончилось тем, что вместо мамы влюбилась в Качалова я, когда мне было пятнадцать лет. Все вокруг знали, что я очень влюблена в Качалова, и однажды сосед врач Савельев подарил мне его фотографию – не открыточную, а такую нестандартную, частную. А у Качалова было две старших сестры – Саша и Соня, обе старые девы, они его обожали и жили с ним. Одной из них я дала эту фотографию, чтоб подписала. Через несколько дней Соня мне говорит: «Василий Иванович просил тебя зайти к нему». Я зашла к Качалову, а он возвращает мне свой портрет со стихами:

Прелестной соседке Мариночке Шпет
Маститый Качалов шлет нежный привет.
Привет, как вы видите, милая, сами,
Стихами плохими, но все же стихами.
Ах, если бы скинуть мне двадцать пять лет,
А вам бы прибавить хоть десять, хоть пять,
Какой бы я мог написать вам сонет!
Сонет, как теперь говорится, на ять…

Где бы я потом ни жила, этот портрет Качалова всегда на стене. Чернила теперь почти выцвели, еле-еле видно, но стихи можно разобрать, если знаешь.

Ну так вот, во время одного из наших «сборищ» на Долгоруковской какой-то гость рассказал, что вышло постановление Советского правительства и разрешили строить кооперативное жилье. Государство даже дает на это большую ссуду с рассрочкой на тридцать лет, только нужно объединиться в кооператив под каким-либо учреждением. Все решили: а чем мы не кооператив? Художники, артисты знаменитые, очень даже веский кооператив получается. И Владимир Подгорный, актер Камерного театра Таирова, а потом и Второго МХАТа, очень энергичный человек, взял листок бумаги и всех записал.

В этот день был у нас в гостях Щусев Алексей Викторович. И вот Москвин с Гельцер обратились к Щусеву: «Дорогой Алексей Викторович, стройте нам кооператив!» И бухнулись перед ним на колени. Он говорит: «Вставайте, вставайте!» И согласился.

Решено было под эгидой Художественного театра строить. Когда Константину Сергеевичу сообщили об этой идее, то, хотя у него уже был особняк в Леонтьевском переулке, где он проводил репетиции, он тоже захотел иметь квартиру. Его, конечно, приняли. И в 1928 году этот дом состоялся. Так мы все оказались жильцами одного дома – и Москвин, и Качалов, и Гельцер, и Леонидов. И сам Щусев мастерскую себе обустроил, потом во время войны она ему пригодилась как квартира. Станиславский с нами не жил, но поместил сперва своего секретаря, а потом дочку, Киру Константиновну, которая одно время была женой художника Фалька.

Много ездили по Москве, искали место, и меня, между прочим, брали с собой. Остановились на Брюсовском переулке, потому что очень близко от Художественного театра – наискосок через Тверскую, и близко от дома Станиславского. Переулок этот назвали так не в честь Валерия Брюсова, поэта, как большинство думает, а по имени Брюса, генерала армии Петра I, домовладельца.

В Брюсовском переулке, вымощенном булыжником, кривом и горбатом, до нас был выстроен архитектором Рербергом, автором Центрального телеграфа и Киевского вокзала, кооперативный «дом Мейерхольда» – там он жил с Зинаидой Райх до самого своего ареста; в том же доме жили актеры Берсенев, Кторов, Гиацинтова. Потом был наш. А еще через несколько лет – кооператив Большого театра.

Когда Щусев сделал проект и пришел его утверждать, ему сказали: «Нельзя! Вы делаете пятиэтажный дом. А по нашему государственному плану перестройки Москвы в переулках можно строить максимум четыре». Он думал, думал и придумал. Сделал дом уступом, буквой «г». С фасада – четыре этажа, со двора – пять. Если смотреть с Брюсовского, как бы по крыше до «заднего» пятого этажа шел большущий балкон, где собирались устроить летний сад. Про сад со временем забыли, зато получился наш знаменитый балкон.

Кроме того, Качалов заявил, что ему во что бы то ни стало необходимо… окошко в сортире. Потому что он там привык учить свои роли. И Щусев на это пошел – нарушил гармонию фасада и сделал на одном этаже дополнительное окошко. Лишь бы Василий Иванович мог учить там роли. А еще, по просьбе Гельцер, Щусев сделал ей ванну с бассейном. Бассейн вышел как современная двуспальная кровать…

Наш кооператив назывался ДИСК – «Деятели искусства». Тогда уже в моде были всякие сокращения слов. Я помню, в то время существовал в Москве такой анекдот. Подходит человек, думает: «ВХОД. Всесоюзное… художественное… что же это такое?» А написано «вход»!

Москвин настоял, чтобы была служба церковная при закладке камня. Все сразу решили, что второй этаж – он считался самым парадным – отдадут Станиславскому, остальные тянули жребий. Нам достался пятый этаж.

Было интересно смотреть, как строится наш дом, и мы много раз ходили: и на закладку камня, и на рытье ямы под фундамент, и на стройку. Кто-то, может, еще помнит по детству: стояли дома «в лесах», таких неоперенных досках, со всеми занозами на свете. Идешь – шатается под ногами, перил настоящих нет… А поскольку мы уже знали, что будем жить высоко, то старались добраться до своего этажа. Очень страшно было – в полу такие щели! Но ходили, смотрели, даже родители показывали: «Вот видишь это окно – здесь будет твоя комната».

Первым въехал Москвин осенью 1928 года, а 30 ноября переехали с Долгоруковской мы.

Вернее, мы не «переехали», а перешли на новую квартиру. Вещи везли в фургонах конторы Ступина, существовавшей еще с царских времен, а следом шли мы. И в тот же день, поскольку готовить было негде, первый раз в жизни мы пошли в столовую Дома литераторов. Тоже было для нас большое событие. Тогда Дом литераторов находился на Тверском бульваре, где сейчас Литературный институт. И помню, за соседним столиком сидели двое и переписывались. Когда они ушли, папа взял меню. Оказалось, что там карандашом написано: «Не знаешь, почему Шпет сегодня здесь, да еще с семьей?» – «Знаю, они переезжают на другую квартиру».

Квартира была двухэтажной. Из столовой по деревянной лесенке можно было спуститься в большой папин кабинет. Туда же переехала его библиотека – все стены были уставлены книжными полками – и два его письменных стола, на случай, когда он работал одновременно над двумя серьезными трудами. А еще у папы был свой отдельный вход.

Мы с братом оказались в разных комнатах. И хотя были уже достаточно большие, ему девять лет, мне двенадцать, возмутились: «Как это, в разных комнатах спать? Скучно! Давайте нам одну!» А Татьяна, которая все-таки была чуть-чуть постарше и поголовастее, сказала: «Конечно, я хочу одна». Ей отдали отдельную комнату, а нас вместе поселили. Больше всего нас поразило «чудо техники»: едва ли не первая во всей Москве раздвижная дверь. Москвин себе заказал такую, и папа для нас с братом. Дверь собиралась гармошкой, раскрывалась и закрывалась нажатием кнопки…

Всю зиму мы прожили вдвоем с Москвиными и очень подружились с ними. Москвин был женат на сестре Гельцер, актрисе МХАТа, у них было двое взрослых сыновей, и с ними жила старушка-няня. Кроме нас и них, в доме еще никого не было.

6
{"b":"229865","o":1}