Мурашки пробежали по спине. Николас опомнился и быстро сдвинулся в сторону. Сердце бухало где-то на уровне галстучного узла.

«Я сошёл с ума, – мелькнуло у Реннарда в голове, – я заигрываю с Чёрным Кулаком. Я пьян. Надо сменить тему, – велел он себе, – немедленно заговорить о чём-то серьёзном. Хорошо, что я открыл окно. Ветер холодный, сейчас всё пройдёт». Он выпрямился. От греха подальше стоило бы обогнуть стол и сесть в своё кресло, но он пригласил Эрвина не для того, чтобы обсуждать дела, а для дружеской беседы. «Я слишком сильно сократил расстояние, – подумал Николас. – Это было очень глупо, но резко увеличивать его теперь нельзя. Фрайманну плевать на этикет, но это не этикет, это инстинкты. Он сочтёт моё бегство за проявление неприязни.

Найти серьёзную тему, – со злостью подумал он. – Вот чёрт! Серьёзную тему для дружеской беседы. Я сам себя загнал в угол. Проклятые инстинкты. И проклятый коньяк. Слишком уж легко пьётся».

Фрайманн смотрел на него внимательно. Или так просто казалось из-за его неестественно чёрных глаз… На Циалеше мало темноглазых, причиной тому какая-то специфика микроэлементного состава пищи. Почти у всех глаза голубые или серые…

Инстинкты.

Инстинкты выгибают тело, расширяют зрачки, заставляют сердце быстрее гнать кровь по жилам. За стеклом и сталью сознания шевелится, ворочается древнее, ночное, примитивное, неразумное желание, первобытный зов…

«Это проблема, – постановил Николас, – и её тоже нужно решить. Нельзя пренебрегать собственным организмом, он за такое мстит. Я мог погибнуть оттого, что загляделся на шейку Кайла Джонса, а сегодня чуть было не начал флиртовать с Фрайманном. Завтра же подумать об этом, чтобы больше не повторялось».

Николас перевёл дыхание, постоял немного, глядя в окно, а потом уселся на диван. Фрайманн развернул кресло к нему.

– Пять лет прошло, – негромко проговорил Реннард. Голос его чуть дрожал, но это можно было списать на ностальгию. – Пять лет назад всё изменилось. Никто не мог предсказать, к чему мы придём. Я помню то чувство… Вчера мы были восставшим народом и сражались с правительственными войсками. А назавтра мы стали правительственными войсками и преследовали отступающие силы интервентов. В этом было что-то безумное и… сказочное. Мир встал с ног на голову. Реальность фантастичнее вымысла. Эрвин, вы помните те дни?

Фрайманн поразмыслил, смакуя сигару, и ответил:

– Как сейчас.

– Что вам запомнилось больше всего?

«Я несу бред, – подумал Николас с досадой, – но уж лучше так. Сейчас я приду в себя, и всё устроится».

Фрайманн думал. Снова стряхнул пепел, принюхался к тонкому аромату дорогого табака.

– Мы брали президентский дворец, – сказал он. – Пять лет назад в это самое время. Я помню, как глупо была организована оборона. Мы готовились к штурму крепости, а там… – он махнул рукой, усмехаясь. – У нас – двое легкораненых и ни одного убитого. Их потери – двести двадцать человек, не считая пленных.

– В правительственных войсках служили профессионалы, – заметил Николас. – Странно.

– Да, – Фрайманн кивнул. – Наёмники. Многие – экспаты из внутренних сфер. Они никогда не шли на риск. В правительстве ждали, что на Циа пошлют миротворческий контингент, но Совет Двенадцати Тысяч им отказал. Ко времени штурма это уже стало известно. Правительство готовилось к эвакуации. Но приказа отступать по войскам не было. Никто ничего не понимал. Шум, неразбериха, младшие командиры в панике, старшие уже сбежали. Мы шли, как нож сквозь масло.

– А президент?

Фрайманн помолчал. Николас воспользовался паузой, чтобы поставить свой бокал на стол: он зарёкся пить.

– Я думаю, его убили свои, – сказал Фрайманн. – От товарища Кейнса поступил чёткий приказ брать живым. Никто из моих бойцов его бы не нарушил. Была малая вероятность, что его убьют при попытке сопротивления. Но он не сопротивлялся. Я осмотрел кабинет. У президента был револьвер, но он не брал его в руки. Он сидел за столом, застреленный в затылок. Это наёмники. Мои бойцы так не убивают.

Николас покачал головой.

– Николас, – сказал Эрвин с долей удивления, – зачем им это понадобилось?

– Чтобы выставить нас преступниками и дикарями, – ответил Реннард устало. – Мы собирались судить президента и правительство за измену Родине. Это было бы слишком цивилизованно для военной хунты с точки зрения Совета. Кстати, поэтому они и не стали присылать войска. Миротворцы Совета не могут подавлять народные выступления.

Эрвин кивнул. И вдруг изменился в лице. Мрачные глаза расширились, густые брови сошлись к переносице. «Он меня понял, – подумал Николас, – он понял».

– Миротворцы могут свергнуть диктатора, – тихо, утвердительно сказал Фрайманн.

– Да, – просто ответил Реннард.

Фрайманн резко выдохнул дым.

– Тогда чего они ждут? – сквозь зубы спросил он. – Прошло пять лет.

Николас закрыл глаза.

– Они ждут, когда люди устанут от изоляции, – медленно сказал он. – Когда окончательно выйдет из строя вся импортная техника. Когда недовольных станет больше, чем верных. Когда нас можно будет объявить военными преступниками и все согласятся… Но на самом деле они ничего не ждут, Эрвин. Они о нас забыли.

– Что? – изумлённо переспросил Фрайманн.

– У Совета Двенадцати Тысяч хватает проблем, – объяснил Николас. – А Циалеш даже не имеет представительства на Сердце Тысяч. Мы находимся в семнадцатой сфере мира, на краю ойкумены, и Совету на нас плевать. Нами интересуется Неккен, потому что Неккен вложил в нас деньги и потерял их. Нами интересуется Манта, потому что Манта интересуется всеми вообще. Но не Совет.

Фрайманн медленными движениями затушил сигару и откинулся на спинку кресла.

– Значит, Совет опасности не представляет.

– Нет. Больше того, у нас есть план. Доктор его разработал. Через несколько лет мы установим дипломатические отношения с Советом, Сердце Тысяч признает легитимность Народного правительства Циалеша. Здесь тревожиться не о чем.

– Да, – с уважением сказал Фрайманн. – Доктор…

«…великий человек, – мысленно докончил Николас и улыбнулся. – Циалешу повезло, что на нём родился такой человек, и вдвойне повезло, что он в дружбе с товарищем Кейнсом. Если бы Доктор на самом деле выступал против нас, – думал Николас, – мы давно сидели бы по тюрьмам. Или вообще сидели тихо на прежних местах, работали на Неккен, не помышляя ни о какой революции».

– На Доктора можно положиться, – кивнул Реннард.

У него мелькнула мысль, что Зондеру о них обо всех известно не меньше, чем Шукалевичу. «Зондер – специалист. Его всегда заботило то, что заботит меня сейчас, – подумал Николас, – наши уязвимые места. И он прикрывает нас по-своему. Когда он явится в следующий раз, если у него будет минута, я спрошу у него об Эрвине. За моими плечами только университетский курс психологии и опыт управленческой работы, а Доктор – он доктор. О неврозах он знает всё…»

Фрайманн молчал. За окном по-прежнему вспыхивали фейерверки, озаряя кабинет до самой двери. Вдалеке играла музыка, вне сомнения, живая. Певец фальшивил, голос его за день праздника сел, но в нём по-прежнему пылала страсть.

Николас заметил, что плечи Эрвина расслабились. Из позы его ушло напряжение, чёрные глаза словно подёрнулись дымкой. Он откинул голову на подголовник кресла и смотрел куда-то сквозь стену взглядом суровым, но умиротворённым. «Кажется, у меня получилось, – подумал Николас. – Ты успокоился, железяка. У меня всё-таки получилось».

От этой мысли он испытал невыразимое облегчение и успокоился наконец сам.

«Я собирался запрашивать личное дело Эрвина, – вдруг вспомнил Реннард. – Даже у Шукалевича хотел поинтересоваться семьёй товарища Фрайманна, а теперь собираюсь искать истину у Зондера. Это даже нелепо. Почему бы самого Эрвина не расспросить?»

– Эрвин, – спросил он, – а откуда вы родом?

На мгновение фейерверки померкли, возвратив ночи законный мрак, и Николасу показалось, что лицо Фрайманна помрачнело. Но ответ его прозвучал по-прежнему мирно: