Собственно, это был даже не перстень, а сложнейший прибор, изготовленный в форме перстня и работающий в двух режимах. В постоянном — как сверхчуткий приемопередатчик, позволяющий регистрировать психоэмоциональное состояние агента, без чего Иот-а-сою никогда бы не удалась перестройка и корректировка собственного мозга. Во втором, форсированном, режиме перстень принимал сигналы волнового преобразователя, если тот находился поблизости, благодаря чему осуществлялось превращение циньлянина в человека, и наоборот. Раньше, смертельно уставая от роли Караваева, Иот-а-сой, запершись в своей квартире, нет-нет да и возвращал себе прежнюю внешность, чтобы хоть немного отдохнуть и расслабиться. Впрочем, в последние два года потребность в этом не возникала. Честно говоря, в регистрировании психоэмоционального состояния нужды тоже давно не было, и Караваев не кривил душой, обещая Маше снять перстень.

Однако сейчас, разглядывая его, он не мог отогнать от себя другую, более важную мысль, которая давно уже зрела в нем и не давала покоя. Мысль была крамольная, если не сказать чудовищная, и, приди она Иот-а-сою — Караваеву год назад, он бы тут же признал себя опасно больным и потребовал срочной эвакуации с Земли. Теперь же, лежа в уютной Машиной постели, он спокойно думал о том, что вживание Иот-а-соя в образ человека прошло столь успешно, что его совсем не тянет выходить из этого образа. Более того, перспектива когда-либо покинуть Землю и вернуться на Базу представляется ему ужасной.

Поистине страшно прожить еще несколько лет в пропахшем пластиком, не знающем ни дня ни ночи орбитальном улье с искусственным воздухом и гулкими коридорами, снабженными специальными нишами, чтобы идущие навстречу циньляне могли разойтись. С расписанным по секундам рабочим днем, жестко регламентированным распорядком часов приема пищи, отдыха, сна; с ячейками-пеналами для ночлега, в каждой из которых посменно спят по три циньлянина в сутки. Да что говорить о Базе, если даже Планета-метрополия — место отдыха ветеранов, мечта каждого нормального циньлянина — выглядит отнюдь не заманчиво. Побывать в пансионатах, расположенных вблизи зеленых айсбергов Айсоры, клокочущих болот экватора и горных отрогов Чийи, с их ежедневным рационом из самых изысканных деликатесов — гастомурий и муглов, с подекадной сменой утонченнейших наслаждений еще совсем недавно казалось Иот-а-сою верхом желаний. Но Иот-а-сою-Караваеву они внушали лишь страх и отвращение. И не потому, что все там по-другому, — в конце концов для циньлянина это действительно нечто весьма приятное. Но какими бы совершенными ни были все эти агрегаты, ублажающие осязание, обоняние, тактильную чувствительность, вкусовые, слуховые и волновые ощущения, там не будет Земли и главное — не будет Маши.

Прежде Иот-а-сой с омерзением думал о работе среди землян с их странными, алогичными, непредсказуемыми симпатиями, называемыми дружбой, и патологическим разделением существ на женские и мужские особи. Ныне же мысль о том, чтобы вернуться к однополым, холодным, совершенно равнодушным друг к другу циньлянам, казалась Иот-а-сою — Караваеву просто убийственной. Вспомнился, кстати, и высокий процент циньлян-невозвращенцев, особенно с Земли. Ему и раньше доводилось работать на «разумных» планетах, и нигде количество невернувшихся агентов не было столь велико. Раньше он приписывал это сложностям работы на Земле, повышенной степени риска, теперь же у него появилось иное, более убедительное объяснение этому факту…

Караваев выбрался из-под одеяла, накинул на плечи Машин халат и подошел к окну. Аккуратно отворил балконную дверь и вышел на лоджию.

Разом надвинулась темнота. Словно в сумрачную глубину Наньги — планеты-океана, погрузился он в промозглую весеннюю сырость. Пахнуло тающим снегом, набухающими тополиными почками. Клочьями ваты белели под молоденькими, недавно посаженными на пустыре деревцами грязные остатки роскошных сугробов, среди которых тут и там поблескивали лужицы. Город, опьяненный ранней весной, спал, и только кое-где в темных коробках домов светились редкие окна.

«Бодрствуют. Дня им мало, неугомонным», — ласково подумал Караваев о засидевшихся глубоко за полночь людях и неожиданно с пронзительной ясностью понял, что срок его пребывания на этой планете близится к концу. Серия плановых тестов, которые ему предстоит пройти в конце второй декады июля, скорее всего, подтвердит адекватность его реакций и тождественность мышления среднестатистическим земным образцам. Уже в декабре расхождения между эталоном и результатами его опроса были в пределах нормы, а это значит, что не позднее августа-сентября он будет отозван на Базу.

— Времени в обрез, надо на что-то решаться, — пробормотал Караваев.

Для того чтобы покинуть Землю, ему достаточно явиться в установленное место за городом, и в назначенный час его примут на борт летающего блюдца. Если же он решит остаться на Земле… За время пребывания здесь он сменил три места работы, успел помотаться по командировкам и отыскать уголок в глуши, где его всегда примут с распростертыми объятиями. Из группы изучения Северо-Восточного сектора пришлют, конечно, кого-нибудь для выяснения причин его исчезновения, но поиски в таких случаях ведутся поверхностно — считается, что «засыпавшийся» агент не стоит затрачиваемой на розыски энергии. Что ж, тем лучше. Они с Машей уедут куда-нибудь, поженятся, поработают несколько лет в глубинке, а там видно будет. Могут потом и сюда вернуться.

Да, все должно быть хорошо. Все будет хорошо. Надо только найти в себе силы не отказаться от принятого решения.

Будь он прежним не знающим колебаний Иот-а-соем, все было бы просто. Но с тех пор как он стал землянином, сомнения сделались неотъемлемой частью его натуры. И хотя решение, которое подспудно в нем вызревало, представлялось ему единственно верным, как знать, не переменит ли он его завтра под влиянием минутного порыва. И тогда прощай, Земля, прощай, Маша…

Караваев заглянул в комнату, где, залитая мягким желто-розовым светом ночника, лежала, разметавшись среди белоснежного белья, его любимая. Его женщина. Его будущая жена и, кто знает, возможно, мать его детей… «Сними перстень», — сказала она. Не с этого ли надо начать? Не это ли должно стать первым подтверждением его решения, первым шажком в их совместную жизнь в будущем?

Поколебавшись, Караваев стянул с пальца массивный перстень, взвесил на ладони, испытывая удовольствие от его металлической тяжести. Потом, чувствуя одновременно облегчение и тревожный холодок в груди, размахнулся и метнул его в длинную лужу под окнами соседнего дома. Сверкнув серебристой рыбкой, перстень исчез в грязно-синем сумраке.

— «Я бросил в ночь заветное кольцо…» — с чувством продекламировал Денис Иванович, хихикнул и удовлетворенно потер ладони. — Ну, рубикон перейден, лиха беда начало.

Сказав это, он нахмурился. То ли стыдно ему стало за свою мальчишескую выходку, за то, что он вынужден «пришпоривать» себя такими вот мелодраматическими жестами, то ли ощутил мгновенный укол раскаяния, вину перед теми, кто послал его на эту планету.

Улицу заливало майское солнце. За неделю, проведенную Караваевым в унылой, только еще просыпающейся от зимнего сна Лабытнанги, куда он ездил в командировку, здесь как-то вдруг распустились тополя, солнце осушило и прогрело асфальт — в город вошло лето. Пыль не успела еще припорошить яркую траву и молодую зелень деревьев, дышалось после весенних дождей легко, и чувствовал себя Караваев превосходно: здоровым, сильным, молодым, влюбленным и любимым. Ему удалось вернуться раньше срока, и впереди у него два солнечных выходных дня. Два дня, которые он целиком посвятит общению с Машей.

Не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой Караваев принял душ, разобрал чемодан, достал чистое белье и, одеваясь, на мгновение бросил взгляд в зеркало. Высокий, широкоплечий, лицо мужественное, рот красиво очерчен, брови темные, прямые. Вот только глаза широковато расставлены, но в общем вполне… Хорошая внешность ему досталась. Караваев подмигнул своему отражению, критически осмотрел купленные у метро розы, оборвал несколько лишних листьев и взглянул на часы.