А еще – что за имена пришли ей на ум вместо имен собственных предков при первой встрече с волчицей? Теперь-то онемение памяти прошло, и Младина могла назвать их сколько угодно: от самого Залома Старого. Уж не предков ли Глуховичей она тогда невольно пыталась призвать на помощь? Но почему?

Никакого внятного объяснения Младина подобрать не могла. И снова вспомнилась та женщина-лебедь, что встретилась ей на пути. Само воспоминание о ней несло отраду, как прохладная тень березовой рощи в жаркий день среди поля. У Младины было чувство, будто она нашла на дороге серебряное блюдечко с золотым яблочком: о таком никому не расскажешь, можно только спрятать подальше и любоваться тайком. При мысли об этой женщине ее охватывало ощущение счастья, любви, ласки…

И ведь она, женщина-лебедь, знала о ней, Младине, что-то важное. Не даром же именно она рассказала, откуда взялось ее имя, не встречавшееся в роду! Но почему ей, дочери Путима из Заломичей, досталось имя младшей из Рожаниц? Мелькнула мысль спросить у старших, но тут же Младина от нее отказалась: ведь она уже задавала отцу этот вопрос, и он дал ей совсем другой ответ. Значит, родичи не хотят, чтобы она знала правду… или сами не знают правды. Но ее наверняка знает женщина-лебедь! И даже, скорее всего, знает, откуда взялись те странности, что начали с ней происходить после Ладина дня. Теперь Младина жалела, что тогда от растерянности не задала никаких вопросов. Может, княгиня-лебедь и ответила бы, и сейчас она не ломала бы голову.

Тем не менее пояс подтверждал, что все случившееся в ту дивную ночь ей не приснилось. Она понимала, что ее испытания были совсем не такими, как у сестер, и уклонялась от разговоров о походе в лес.

Проходили дни, лесная зелень распускалась в полную силу, где-то стучали топоры, подсекавшие деревья для сожжения в будущем году, где-то зажигали высохшую за год чищенину, над весями плыл густой дым. Пахали прошлогодние палы, разрыхляя землю, чтобы посеять просо, ямень, лен – по второму году земля давала урожай в десятки раз меньше, но работа еще себя оправдывала. В теплую золу свежих палов тоже бросали семена, и вот уже зеленели везде всходы, скрыв под собой уцелевшие головешки. Становилось все теплее, приближался месяц Хорт и следующий велик-день Ярилы – Ярила Сильный.

В этот день девушки-невесты всех невдалеке живущих родов снова собрались к Овсеневой горе, в березовую рощу. Все были нарядны, несли корзины и короба с угощением, в основном яичницей в горшочках и вареными яйцами. На опушке их уже ждала Угляна. В честь праздника она тоже слегка нарядилась, повязала на повой дорогой синий платок – как пристало вдове, тем более волхвите. Девушки поклонились ей, и она повела их в глубь рощи, где выбрала подходящую поляну. Там на траве уже лежали ворохом новые поневы: на красном поле белые и черные нити образовывали клетку. Поневы Угляне с утра приносили на опушку матери новоявленных невест, и эти последние бросали жадные взгляды на новую одежду: в этих поневах им предстоит встречать женихов, потом ехать в дом мужа и сидеть за свадебным столом, в них ходить первую половину жизни, пока не подрастут дети, пока дочери сами не выйдут замуж – тогда красная понева сменится на черную в знак того, что женщина «отсеялась» и уже собрала свой урожай.

Дочери каждого из родов носили одинаковые пояса – чтобы будущим женихам сразу было видно, где чьи девки, к которым присматриваться, а которых и не трогать. Только пояс Младины был ни на чей другой не похож, и ее это смущало. Будто в своем роду чужая! Но здесь же присутствовала Угляна, которая ей его повязала, и своим замкнутым видом отметала возможность спрашивать, почему так.

Сначала девушки разошлись по роще: каждая выбрала себе «в сестры» молодую березку, которая ей особенно нравилась, и принялась угощать ее крашеными яйцами, украшать цветочными венками, перевязала нарочно для этого сотканным пояском – узкой красной девичьей опояской. Теперь березка стала как бы названной сестрой живой девушки и позволила взамен сломать несколько своих веток. Из этих веток девушки свили венки и принесли их к Угляне и Леле-Веснояре, ждавших под самой большой и красивой березой. Там каждая повесила свой венок на ветку, поклонилась, тоже поднесла пару красных и желтых яичек или крошечных ради весенней бедности пирожков.

Береза моя, березонька,

Береза моя белая,

Береза кудрявая,

Стоишь ты, березонька,

Посреди рощицы.

На тебе, березонька,

Листики зеленые,

Под тобой, березонька,

Трава шелковая,

Близ тебя, березонька,

Красны девушки

Песни поют,

Венки плетут,

Тебе честь воздают,

– пели они, прохаживаясь кругом дерева и приплясывая.

Из ветвей самой березы тоже свили венок, не отламывая их. Потом началось самое веселое. Домашка и Ледана из Домобожичей, две самые старшие из незамужних девиц округи, встали под березой, и к ним стали по одной подходить младшие, те, кто недавно «сходил в лес» и вернулся с новым поясом. При помощи старших подруг новоявленная невеста забиралась на березу и вставала, придерживаясь за ствол, на толстую ветку, так что ее ноги приходились примерно на уровень плеч стоявших внизу. А Угляна и две ее помощницы держали расправленную поневу – три широких полосы толстой тканины, нанизанных на гашник. Ее держали так, что она образовывала кольцо – как ее и предстоит носить. Потом начинались уговоры:

– Душенька-девица, милая сестрица, Младина свет Путимовна, прыгни, прыгни! Вскочив в поневу, вскочи!

– Не хочу! – вопила Младина, которую по указанию Угляны пустили лезть на березу первой. – Не хочу и не буду прыгать!

– Прыгни, прыгни! Мы тебе орешков дадим!

– Ягодок сладких!

– Блинов масленых!

– Ну ладно! А-а-а!

И с громким воплем девушка прыгала, стараясь попасть ногами в расправленную поневу. Иная валилась, задев стоявших внизу, все с криками и хохотом падали на траву и не сразу могли подняться, разобрать, где чьи руки-ноги. Наконец все вставали, девушка надевала поневу как следует, Угляна затягивала гашник вокруг ее стана, и гордая девица шла по кругу, целуясь со всеми, кто уже был облачен в одежду взрослой женщины – таким образом совершался переход из девчонок в невесты. Залезая на березу, она будто поднималась в Навь по стволу мирового дерева, чтобы вновь сойти с него перерожденной. Потом на березу лезла следующая из еще не одетых, превращаясь в русалку, чистый дух без человеческой одежды, в одной белой сорочке, и все повторялось. Но суровый по своему значению обряд шел весело: над поляной стоял смех, крики, вопли, когда кто-то не мог сразу взмоститься на нужную ветку, приходилось подсаживать еще раз. Визжали и хохотали молоденькие девчонки-недоросточки, толпившиеся на опушке, поодаль: им еще не пришла пора «лезть на березу», они пока носили только беленые рубашки с простыми поясками и издалека смотрели на обряд и чествование своих старших сестер.

Когда наконец все будущие невесты облачились в поневы и встали в круг, горделиво поглядывая друг на друга, под деревом осталась одна Веснояра. На голове ее был огромный венок из зелени, цветов и березовых ветвей, целая гора почти таких же березовых венков, только поменьше, лежала возле нее на траве.

Я в веночке, я в зеленом,

Ходила, гуляла,

– запела Веснояра, и прочие девушки двинулись вокруг нее и дерева, взявшись за руки.

Эй, Лели-Лели, ходила гуляла! —

подхватили они за ней.

Мой веночек, мой зеленой,

Веночек, веночек, аленький цветочек.

Да кому я свой веночек,

Да кому я свой зеленой подарити?

Эй, Лели-Лели, подарити?

Подарю я свой веночек,

Подарю я свой зеленой

Красной девушке на головушку,

Младине свет Путимовне!