Переночевав опять на бугре в камнях, Костя уходит все дальше и дальше на запад, ориентируясь по солнцу.

Солнце, чуть поднявшись над горизонтом, уже палит, будто утра с его прохладой и не было совсем.

Одежда Кости мокра от пота, по лицу стекают едкие ручьи. Лопаются и болят сухие от жажды губы. Больно горит лицо. Глубже пошли балки, дышащие жаркой горечью полыни. Круче стали кряжистые, осыпающиеся склоны — прямо мука карабкаться да падать!

И на вершинах холмов и в балках чаще попадаются огромные груды серых камней.

«Наверное, развалины аулов крымских татар», думает Костя, а воображение уже развертывает становища, гулкий топот табунов, костры кочевников.

Костя идет, осторожно выглядывая за перевал. В этой местности должны стоять части противника.

К вечеру он выходит к глубокой долине, ровной и покатой, как гигантская чаша. Внизу пламенеет ставок, поблескивает белая сыпь солончаков. В тихом и теплом воздухе слышится перекатное блеяние овец. Огромная отара грязно-серым потоком стремится к ставку.

Костя сбегает к воде, облизывая спекшиеся губы. Навстречу с воем бросаются мохнатые злобные псы. Костя останавливается, ища палки или камней. Шагнув из тени низкорослой вербы, строго кричит старик. Псы, оглядываясь и рыча, неохотно возвращаются, ложатся около старика, шумно дышат, высунув алые языки. Костя несмело подходит. Чабан[2] стоит, опершись руками на гирлыгу[3], словно изваяние. С коричневого его лица мягко синеют глаза.

- Добрый вечер, отец!

- Христос с тобой, сын! — добродушно отзывается чабан.

- Нет ли куска хлеба, отец? — просит Костя и замечает мелькнувшее в чистых глазах старика сочувствие.

Чабан идет, мягко ступая постолами[4] по траве и засохшей глине. Костя с любопытством разглядывает его вышитую белую рубаху под ветхим пиджаком.

- Не русский, отец?

- Нет, я молдаванин.

- Молдаванин?

- Да! Идем до ставочка! Будем вечерять!

Они подходят и рассаживаются на серых плитах плотины. Чабан бережно разрезает на кусочки сало, хлеб. Костя жадно следит за его руками, глотая голодную слюну, рассказывает привычное уже: нет работы, потерял родичей.

- Кушай!

И Костя ест, сдерживаясь, беря куски лишь после старика. Потом пьет прямо из ставка мутную, в мошках и в лягушечьем шелку воду, от которой ни свежести, ни прохлады.

- Как лучше пройти в Феодосию, отец?

- Дорога вот, за горой, через Качаны, — говорит чабан и, помолчав, продолжает: — А итти лучше балками к морю, а там по берегу. В Качанах войска видимо-невидимо. Казаки.

«Начинается!..» думает Костя.

- Ну, спасибо, отец! Далеко до Феодосии?

- Верст сорок.

- Спасибо, спасибо, отец!

Опасливо косясь на рычащих собак, Костя уходит от ставка, оглядывается с подъема. Опершись на гирлыгу, камнем стоит чабан, блеют овцы, лиловый и прозрачный сумрак легко ложится на долину.

Селение Качаны раскидано на просторном отлогом склоне. От простора, от пылающего увяданья зари на Костю веет жутью.

«Может, действительно, балками обойти? — мелькает у него мысль. — Нет! Надо пойти!»

Он заставляет себя итти и чувствует, что именно заставляет, хотя и страшно, и все существо его хочет избежать новой опасности.

Облако пыли встает за селением.

«Наверное, стадо!» думает Костя.

Но пыль, клубясь, выходит за селение, стелется над дорогой.

«Уходят! Войска».

Он взбегает на кремнистую каменную горушку. Качаны в километре расстояния лежат, словно на ладони. По широкой улице чернеет, стоя в строю, конница. Подразделения заходят справа, вытягиваясь в колонну. Голова колонны вздымает красноватую пыль уже далеко за селением.

Настороженное ухо Кости ловит звуки марша.

«Уходят! Уходят! — твердит Костя, крупно шагая. — Но почему к ночи? Хотя понятно, скрыть движение!»

Падают быстрые южные сумерки, когда он торопливо, запыхавшись, входит в селение.

С другого конца шоссе слышится дробный гул колес.

«Это артиллерия, — волнуется Костя. — Куда же они пошли?»

Гул с шоссе не умолкает.

«Обозы пошли. Но куда же это? Если бы десант на Кубань, то в другую сторону надо! Тогда на Перекоп. Значит - наступление!.. — тревожно раздумывает он. — Но тогда мне надо итти под Джанкой! Посмотрю, какие еще части пошли!»

Качаны словно вымерли. Ворота все закрыты. Ни в одной хате не светится огонька. За заборами яростно рычат, мечутся, провожая Костю, псы.

«Старосту разыщу. Лучше всего! — Костя всматривается в белеющие стены хат, вслушивается в удаляющийся топот, ругает себя: — Чего же я стою?»

Пробирается тихонько вдоль заборов. Равняется с широко открытыми воротами. В большом чернеющем в глубине двора доме светится окно. Из окна струится низкое, перемежающееся, словно гигантского шмеля, гудение. Слышится тонкий, высокий девичий голосок, трогающий сердце Кости. Он долго прислушивается. Гудение не умолкает, не умолкает печальный голосок. Рычит пес.

- Кто ты такой? — окликивает сильный женский голос.

- Господина старосту мне! — вежливо отзывается Костя.

И гудение и песня обрываются.

- Чего вам старосту? — опасливо спрашивает с крыльца высокая женщина в белой кофте. Костя чувствует, какая она плечистая и крепкая.

В освещенное окно высовывается испуганная вихрастая девочка-подросток.

- Что бросила? — злобно кричит женщина. — Перебивай!

Девочка исчезает. Снова гудит сепаратор.

«Должно быть, старостиха», решает Костя и, стараясь говорить жалобно, обращается к ней:

- Я казак, беженец, мне бы переночевать.

- Старосты нет. Обожди тут.

- Собаки не тронут? — еще жалобнее тянет Костя.

- Ну, иди в хату! — смягчившись, говорит она. Спохватывается: — Может, у тебя оружие есть? Я тебя обыщу!

Быстро лапает подошедшего к ней Костю, потом идет впереди в дом.

- Садись тут!

Он послушно садится на скамью у окна. Девочка, раскрыв рот, пугливо смотрит на Костю.

Пышная старостиха коршуном налетает на нее.

- Опять рот раззявила, стерва!

Костя вспыхивает в негодовании и отвертывается. «Сейчас ей ничем нельзя помочь, этой девочке-заморышу, видно батрачке. — Волна теплого сочувствия обдает его: — Подожди, сестричка! Дойдет черед и до твоих хозяев!»

Входит толстый высокий староста с вислыми сивыми усами. Злыми глазами смотрит на Костю.

- Чего еще?

- Казак-беженец. Переночевать.

- Одних, славу богу, проводили. Новые лезут! — ворчит староста. — Ляжешь тут! Переночуешь! — он с досадой тычет в угол на голый пол.

- Вот и хорошо! Спасибо! — Костя шагает, оборачивается из угла: — А документы мои возьмите до утра.

Старостиха берет, прячет бумагу Кости за грязную, закопченную божницу.

Костя садится на пол.

- Ушли войска, господин староста? — спрашивает он насторожась.

- Вся дивизия ушла! — хмуро отвечает тот. — Один лазарет остался в экономии. Наш комендант на ночь туда ушел.

- Он у вас стоит?

- Да.

«Утром до коменданта надо убраться», думает Костя.

- Как же мне теперь догнать часть? — забеспокоясь, тужит он.

- Шут вас знает! На Владиславку будто отошли!

«Значит, на Перекоп, значит, на Джанкой итти!» думает Костя.

- Мабуть, на Семиколодезной ваши остановятся! — рассказывает староста. — Там богато войска. И кавалерия, и пехота. На Ахманае не тильки в ауле, и на старых позициях скрозь в землянках пехота!

Костя кивает головой: «Да, да. Это надо запомнить. Ахманай. Семиколодезная!» Непредолимый сон вяжет мысли.

Костя, кряхтя, разувается, протягивает усталые ноги, а голова его уже спит.

На рассвете его будят голоса. Страшно хочется уснуть еще, тело ломит. Но ведь надо итти.