— Нравится работа? — спросил Семен Семеныч.

— Всяк работа хороша, коли есть в тебе душа.

— Занятный ты мужик, Фадеич.

— Да и ты форсист, Семеныч.

У меня такой закон — тыкнули, и я тыкну. В порядке равенства. А завсекцией сделал губы трубочкой, поскольку была у него такая привычка, когда он чего-то замышлял. Правда, трубочка его как из жирных блинчиков свернута.

— Куришь, Фадеич? — спросил он как бы издалека.

— После войны бросил.

— А пьешь?

— Дай троячок — схожу на уголок, дай пять — сбегаю опять.

Гусь, то есть Гузь, задумался, поскольку не мог смекнуть насчет моей серьезности. Не знаю, смекнул ли, но к вопросу новому перешел:

— А деньгу любишь?

— Никак у тебя лишние есть?

— Просто так, интересуюсь…

— Десятка не взятка, а десяточку с нулями не дадите сами.

Он, конечно, всхохотнул. Ну и я, конечно, за компанию усмехнулся.

— Ну а баб, Фадеич, еще берешь?

— Баба не поллитра, от нее завсегда сбечь можно.

Кладовщик опять всхохотнул. Но я теперь воздержался, поскольку эти проверочки терпеть не перевариваю. И говорит он со мной так, будто я происхождением из диких племен.

— Семен Семеныч, а ты курящий?

— Ослеп? — удивился кладовщик.

И то: в его блиннотрубочных губах дымит сигарета заграничная.

— А пьешь?

— В зависимости, — буркнул он, чего-то заподозрив в моих вопросиках.

— Ну, про деньги не спрашиваю…

— Почему ж?

— Коли пошел с высшим образованием на склад, то к рублю неровно дышишь. И про баб не спрашиваю, поскольку с твоей грузной комплекцией бабу не одолеть.

Я думал, что он эту заграничную сигарету сейчас изжует да в меня и выплюнет. Он ее изжевал, но выплюнул в урну, рядом стоявшую. Правда, круглое лицо налилось краснотой неописуемой, и может, мне почудилось, а может, так и было, но встали на его руках волосы дыбом.

— А какое у тебя образование? — спросил кладовщик, как бы заходя с другого боку.

— Два высших и одно полусреднее.

Он усмехнулся довольно — мол, нету у меня образования.

— По внешности, Семен Семеныч, образование теперь не определишь. Вот послушай байку…

…Жил один мужик весьма корявый. Говорил, будто во рту солидол налип, — понять можно, но переспросив. Гундосил, шепелявил, картавил, плюс сюсюкал. Прихрамывал на обе ноги — только на правую боле. И сморкался через каждую минуту, а чихал через две. Короче, пентюх с двумя классами. Никакого вида. А у него пара высших. Говорить не умеет, поскольку мама водила его в детстве на три языка, включая испанский. Оглох, поскольку мама водила на музыку, где ревела аппаратура. Хромает от фигурного катанья — на него фигурист фигуристку уронил. А хронические сопли от бассейна, поскольку понесли его туда в месячном возрасте. Так он теперь все на свете знает, а жениться не может. Ну?

— Занятный ты мужик, Фадеич, — с большим сомнением сказал кладовщик.

— Да и ты форсист, Семеныч.

— Иди-ка забрось коробки на верхний стеллаж…

— Серега уже отбыл, а одному несподручно.

— Вон его сменщик катит.

А сменщик проходную минует, вокруг нашего склада петлю даст и к бетонному подъезду свой утлый «Запорожец» носом приткнет. И сидит в нем, будто отдышаться не может. Я жду, а то плюну и в склад уйду. Тогда его преподобие и явится — волосы колечками до плеч, как у французского короля; походка медленная, с приволакиванием обеих ног; вместо глаз стеклянный мрак блестит… Короче, Вячик.

Я пошел к штабелю и жду-пожду. Коробки-то небольшие, со шляпами, да одному закидывать неудобно. Он приволокся, влез на стремянку и приступил к работе молча.

— Вяч, — не стерпел я молчанки, — чего ты завсегда смурной?

Не отвечает, как цельной грушей подавился. Видать, со стариком ему неинтересно. Правда, он и с кладовщиком всего парой слов обходится. Оно, конечно, молчание — золото. Только о своем напарнике я желаю знать всю подноготную. Коли не всю, то половиночку.

— Чего зря трепаться, — буркнул он.

— Хочу узнать тебя поглубже, Вячеслав.

— Зачем?

— У меня с войны такой закон — доверять напарнику, как самому себе.

Он по ступенькам приспустился, коробки от меня принял да и сказал, считай, полушепотом:

— А я йог.

Конечно, о человеке не по словам судят, но и по словам тоже. Кстати, еще один наглядный примерчик, что не по одной работе надо оценивать. Вяча бросает коробки как зверь. Ну и что?

Я так скажу: как человек работает, говорит только о том, как он работает. Немало, да не все. Скажем, вкалывает мужик, чтобы на автомобиль скопить или там на мебель невероятную. Так это ж он первую сущность ублажает, попросту именуемую утробой. Души и рассудка эти накопления не касаемы. Ну и такому мужику привет с набалдашником.

— Вячеслав, — уважительно поинтересовался я, — ты женатый или как?

— Я как.

— Чего так?

— Из-за болезни.

— Из-за какой?

Он опять приспустился, очками зыркнул и сказал придавленно:

— В прошлом году переболел лихорадкой о’ньонг-ньонг.

— Что за зверь?

— Трясет, и работать неохота.

Вот и разговор пошел. Правда, он все с бурчалкой, все как бы через нос да с тихим посвистом.

— Вяч, а кто у тебя отец?

— Министр.

— Неплохая специальность.

Врет он, чтобы отвязаться. А скорее всего, грызет Вяча гордое самолюбие. И то: молодой парень грузит шляпные коробки вместе с плешивым мужиком. С другой стороны, не одним же плешивым их грузить?

Между прочим, самомнение в молодых мы и сами возбуждаем. Квохчем: теперь, мол, у вас и ракеты, и телевизоры, и магнитофоны. И сыты вы, мол, и одеты дай бог. У нас этого не было, мол. Вот молодые и думают: ого! И жалеют нас, и держат за ископаемых слонов. А им надо бы внушить другое и побуждающее: мол, бедные вы ребята, все у вас есть, живете в довольстве, бороться вам не за что, а без борьбы, родимые, счастья не видать, как своих ушей. Пусть они нам завидуют — они пусть.

— Машина-то у тебя папина?

— Подарил.

— Зря взял.

— Почему?

— Послушай вот байку, мне один большой мужик про своего отпрыска рассказал…

…Отпрыск-то к двадцати пяти годам заделался ученым первый сорт. В газете о нем писали с портретом, правда махоньким. Он, отпрыск-ученый, изловил новую элементарную частицу. А они ведь крохотные и несутся так, что черт ногу сломит. Короче, парень заслужил. Вот отец и надумал подарить ему свою личную машину. А что отпрыск? Не взял. «Отец, я хочу не сам возить, а чтобы меня возили». Ну?

Не успел я это «ну» договорить, как на мою лысину осел трескучий удар — аж в ушах колокольчики затренькали. Коробка со шляпами меня припечатала. Она хоть и картонная, и головные уборы в ней мягкие, однако лысина моя, чувствую, зарумянилась. Потер я темечко:

— Угостили не вином, а могутным кулаком.

— Прости, выскользнула…

Вячик в порядке извинения спустился на пол и рассыпанные шляпы собрал. Гляжу я на его руки…

Зрение у меня, может, и не орлиное, но очков не употребляю. И хотя окон на складе не имеется, да зато лампы горят дневного света — белого каления. И гляжу я на Вячиковы руки и примечаю мизинец, а вернее — левый ноготь. Неположенной формы. У всех ногти лежат на пальцах выпукло, а этот наоборот. Вроде как ямка роговая вместо человеческого ногтя. Да я не против, и дело не в том… Мало ли каких уродств? Я сам могу то одним ухом шевельнуть, то другим, чем в свободную минуту Марию и веселю.

А дело в том, что у кого-то видел я подобный ноготь…

Вроде бы, ну и что? Однако поразился я до задумчивости. Почему — и сам не понимаю. Вогнутый ноготь на левом мизинце…

Чужая душа потемки. А своя? В этот момент решил я здраво и бесповоротно, что этот Вячик есть шпион. Или что похуже. Но спрашивать его не стал, а сделал вид, будто мне все до лампочки.

У нас-то не склад, а складик. Вроде лабаза. Вот рядом занимает гектары настоящий склад — там и счетные машины ворчат, и краны гудят, и операторы пыхтят, и грузы идут в пакетоконтейнерах… Считай, работает завод. А у нас один электрокар, да и тот сдох. Короче — легкая промышленность.