— Каким таким карандашом? — насупился Федота.

— Ну, ломом вкалывал в одном… закрытом учреждении с режимом. И за три года ни глотка. Моей печенке была крупная радость.

И на меня все трое глядят, поскольку как бы подошла моя очередь высказаться про свою собственную печень. Расскажу, думаю, байку — у меня они запасены на все случаи жизни, включая печенку.

— Послушайте, ребята, случай, одним крючкотвором мне поведанный…

…Дело произошло в суде. Засуживали торгового работника, ресторанного буфетчика. Делал, шельмец, так. В коктейль заместо коньяка плеснет сухонького. В коньячок добавит пепси-колы, а в водочку — из-под крана, свеженькой. Ну, стучать парню этим… карандашом в особо отведенном месте. Только встает защитник да и говорит… Мол, как же так, граждане судьи? Буфетчик боролся с алкоголем, берег наши печенки, а мы его того? Не виновен! Тут и зал грохнул: не виновен! И народные заседатели оправдали буфетчика, как защитника здоровья. Ну?

— Башковитые судьи попались, — решил Федота.

— Настоящие, народные, — поддержал Васик.

— Мне бы в свое время таких, — вздохнул чагистый мужик в пелеринке.

Сидим, вздыхаем, тоскуем… Мимо народ ходит — по делам или в сельмаг. Одна баба нас даже поприветствовала:

— Выползли, змеи подколодные…

Пора мне к делу приступать. Да ведь подходец нужен, а то выскочишь в стужу и сядешь в лужу.

— Отгадайте, ребята, зачем я прибыл в Варежку.

— К кирюхе, к Ватажникову, — вяло отозвался Федота, поскольку его мучили другие загадки, насущные.

— Ищу, ребята, жену.

— Себе, что ли? — спросил Васик, который век жены не имел, а обходился знакомыми.

— Сыну младшему.

— А в городе баб нету? — гыгыкнул мужик в дамском пальтеце.

— Хочу деревенскую, ядреную. Вот Наташку Долишную облюбовал…

— Откуси и выплюни, — бросил Федота решительно.

— В каком смысле?

— Она Фердинандова.

— Возьмет да и бросит его.

— Не, не бросит, — решил Федота.

— Чего так?

— Тут есть сумрачная тайна.

— Поведай, — невинно попросил я.

Иван Федота оглядел меня, как иностранного шпиона. Оно и верно, поскольку я шпионил. Правда, не для иноземного государства, а сам не знаю для кого. Для себя, что ли? Свои-то тайны кончились — вот и за чужими полез.

У стариков тайн нет — уже все разгаданы. Вот у юных девиц тайн навалом, потому и шепчутся, и шепчутся. Но самые жуткие тайны у ребятишек.

— Чужие секреты не выдаю, — ответствовал Федота, а подумавши, добавил: — За так.

— А за пятерку?

Иван Федота беспомощно пошевелил сухими губами. Его дружки вперили в него такие неодолимые взгляды, что мне привиделось, как плащ его задымился от жару.

— Где? — хрипло спросил Федота.

Я достал пятерку и вручил покорно.

— Купил ее Федька, — почти шепнул Иван.

— Кого купил? — растерялся я от собственного непонимания.

— Да Наташку.

— То есть…

Знаю, что надо порасспрашивать, а вопросов нет от услышанной несуразицы. Между тем пятерка в руке Васика уплыла в сельмаг, куда и была заранее определена судьбой.

— За сколько куплена? — сочинил-таки я вопросик.

— Ни хрена боле не знаю, — честно заверил Федота. — А поспрашивай лучше Анну, соседку своего дружка.

Гонец вернулся из сельмага быстрее физической частицы — в одной руке она, светозарная, а в другой кулек с пряниками.

— Выпьешь? — спросил из вежливости Федота.

— В другой раз…

Я и десятка шагов не сделал, как взвилась частушка в исполнении Ивана Федоты:

Видать, бутылке уже голову свернули. Разделаюсь с этой тайной и подзаймусь Федотой. У него ж ребятня взрастает.

Еще шагов через десяток меня догнал голос Васика:

В мой адрес. Еще бы… За пару слов отдал пятерку. Этого Васика тоже надо будет постричь.

Ну и голос мужика в пелеринке донесся, хрипатый, как у хряка:

На другой день аистиха стала отлучаться, но ненадолго, вроде как урывками. И видать, что нервничала, головой все вертела и высматривала кого-то в озерном пространстве. Занервничаешь, коли яйца греть надо, есть-пить надо, а вылупятся гаврики — сколько их там?

Да и я нервничал, похаживая по двору кругами вроде заключенного.

— В прошлом годе сорока утащила шкворчонка. Мне тоже было маетно, — услышал я женский голос приятный.

Соседка Анна следила за моими спиралями со своего двора. Ширококостная, справная, в крепкой юбке обтянутой, в красной кофте тоже плотненькой, а волосы черные, без сединочки, от воды колодезной пушатся. Она вроде цыганки, но стать в ней новгородская.

— А чего вы с топориком? — спросил я.

— Половица гуляет, Николай Фадеевич. Не посмотрите?

Отчего ж не посмотреть, тем более что есть теперь у меня к ней крепкий интерес.

Эту половицу я подогнал за пять минут. И огляделся оценивая ее житье-бытье.

Прямо скажем, внутренняя жизнь не та, что у Паши. Мебель не хуже городской. Везде лакировочка и полировочка. Посуда в серванте поблескивает, включая хрустальную. Кровать — царице с царем спать, а не одинокой Анне. Опять-таки коврики и покрывальца. Одно слово — женская рука.

— Николай Фадеевич, отведайте-ка горячих щей. Вы, поди, не варите?

— Мы больше жарим.

Я думаю, редкий мужик откажется от горячих щей. Из кислой капусты, мелкой, со свининой, сваренной так, что мягкое мясо от мягких костей само отходит.

— Не угоститесь ли, собственноручная, из грыжовника?

— Ежели вы составите компанию, Анна Григорьевна.

Она ломаться не стала — налила два тонкостенных стакана, только свой не до краев, а мой сверх краев. Наливка из грыжовника была красноватой, вроде сиропа.

— В одиночестве-то не надоело жить? — спросил я, остаканившись и отхлебнув половину тарелки горячих, прямо-таки доменных щей.

— И не спрашивайте. Крысовидного грызуна поймать, эту самую мышку, и то бабе страшно. Верите, Николай Фадеевич, какой сон ночью приснится, а поведать некому.

— Хорошая у вас наливка, грыжовником пахнет.

— Собственноручная, Николай Фадеевич.

— А чего бы вам, Анна Григорьевна, не делиться сновидениями с Пашей, поскольку живете рядом и оба поодиночке?

— Господь с вами! Да у него для меня нет звания, окромя «атомной бабы».

— А вы к нему с подходцем, с наливочкой из грыжовника…

Она оправила кофту, отчего ее грудь расцвела в полную силу, и от этого Анна вроде бы как засмущалась.

— Есть другие мужчины подобного возраста, но внешностью приметнее.

— Хорошая наливка, глотку не дерет, — согласился я.

— Собственноручная, Николай Фадеевич.

Была подана картошка — такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.

— А вы тоже женщина во вкусах, — продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору-другому.

— Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят — тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.

Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…

— Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…

— Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.