— Николай Фадеевич, а ты не мракобес?
— Что за зверь?
Слукавил я насчет зверя-то, поскольку и чайке ясно, что это бес, живущий во мраке.
— Во всякой ругани интеллигенции есть что-то подлое.
— А коли рабочего обругают или крестьянина?
— Кто обругает?
— Тот же интеллигент, допустим…
— За что?
— За что почтешь. Мол, сер, как пакля, и до меня не дорос.
— Истинный интеллигент никогда за это не обругает.
Само собой, удочки мы еще не забросили. Ну и голоса у нас зычные — особенно у профессора. Не знаю, как рыба, а птицы подальше отлетели.
— Еще как обругает, — буркнул я, чтобы рыбешку не полошить.
— Не слышал.
— А я слыхал. Приехали цацы в совхоз морковку убирать. Ну и понесли местных баб — мол, отрываете нас от научного дела. А у этих местных баб работа в совхозе, дети, свои огороды, скотина, изба с печью… Ну?
— Вряд ли городские женщины были интеллигентными.
— С высшим образованием, а то и кандидаты в науку…
Аркадий Самсонович воткнул удочку в песок стоймя, как пику. И нос у него заострился в мою сторону пикой. И сивая бородка пикоподобной стала. Да и сам он весь пикой торчал, поскольку худой и длинный.
— Николай Фадеевич, русский интеллигент всегда знал, кто его кормит. Интеллигент всегда понимал тяжесть физического труда, работы, и сопереживал трудовому человеку. Потому что интеллигентность — это прежде всего гуманность.
— Чего ж теперь он не сопереживает? — буркнул я опять потихоньку от рыбешки.
— Что? — так и подался ко мне профессор.
— Да вот байку одну знаю…
И рассказал, поскольку видел лично в этой самой Тихой Варежке, в прошлом годе…
…К той бабке Никитичне приехал погостить сынок. Фигура первый сорт. В ботинках с дырочками, в шляпе от солнца, в галстуке петушиного пера-перелива… Ну, своя машина, красотка жена и штаны заморские, джинсовые. А в деревне такой закон — проведать вновь прибывшего. Пошли мы с Пашей. Заглянули в хлев, а сынок там навоз гребет по просьбе Никитичны. Увидал нас, захихикал: «Доцент в навозе». Навоз-то мы видим, а доцент, значит, он. Покраснел до пунцовости. Застыдился, как схваченный карманник. Потихоньку-потихоньку — и дал из хлева деру. Ну?
— Это был не интеллигент, — тоже буркнул профессор, поскольку запутался в леске.
Пришлось оказать помощь. Бог ты мой, дурак кривой… Профессор и тело леской обмотал, и руки, и меж ног пропустил, и аж под камень нитка пошла. Пришлось замысловатые узелки да петли распутывать. А профессор знай себе жует приманку.
— Тогда кто ж такой интеллигент? — спросил я, покончив с этой путаницей.
— У кого знания органически соединены с нравственностью. Если хотите, ум с душой.
И профессор расселся на камне, будто захотел мне прочесть лекцию. Я тоже сел — на свой плоский. Думаю, уж покончу с этим хитрым сплетением разом. И за рыбалку.
— А коли что одно — или знания, или душа?
— Это не интеллигентность. Если есть лишь ум и знания, то перед нами интеллектуал. Может быть, способный, одаренный… А если есть душа, но нет интеллекта, то перед нами просто добрый человек. Интеллектуальность плюс нравственность — вот интеллигент. Только так!
— Выходит, интеллигент и этот… интеллектуал не сродственники, а как бы две большие разницы?
— Интеллектуалом я считаю того, кто разбирается в мире вещном. Машины, механизмы, шахматы… А интеллигент мыслит о человеке и человечном. Литература, искусство, философия…
Молодец профессор. Верно говорит, только уж очень ветвисто. Не может шагнуть коротким путем. А ведь просто: кто печется о первой сущности, тот этот самый интеллектуал, а кто о второй сущности — тот интеллигент.
— Халтурил я, Аркадий Самсонович, в одном заведении. Ученые там ребята и жутко способные. А по лицам не скажешь. Пустые, как футбольные мячи.
— Николай Фадеевич, способности на лице не отражаются — на лице отражается ум.
— И еще у меня поправочка… Похаживают те ребята по коридорам, покуривают да про хоккей баландят. Неужель они тоже интеллигенты?
— Это немного другое…
— Я за рабочий день спецовку по́том пропитаю не единожды. А он?
— Ему может прийти идея, — как-то неуверенно сказал профессор.
— Может, коли способный. А коли нет? Между тем я обязан свою норму дать, и проверить меня проще простого. Вот и говорю, есть поправочка: кто не работает, тот не интеллигент.
Аркадий Самсонович помолчал, убил пару комариков и высказался:
— Я думаю, что коммунизм наступит тогда, когда все станут интеллигентными.
— И когда все будут работать на совесть, — добавил я, конечно, в полную силу своей голосовой аппаратуры.
— И тебе, Николай Фадеевич, придется повысить образование.
— Да и тебе квелость надо бы поубавить, — понял я намек на свою неинтеллигентность.
— В каком смысле?
— Наташка Долишная, считай, жизнь свою ломает, а ты и не чешешься.
— Это же не мое дело…
— Дополняю, — гаркнул я на все озеро, — коммунизм наступит тогда, когда всем будет до всего дело.
Встали мы злые, поскольку не договорились. Размотал я свою удочку, проверил все причиндалы и попросил:
— Дай-ка хлебца…
Профессор вдруг засуетился, заерзался, и гляжу, под камень полез. Хлеб, значит, ищет. А того Ванькой звали. Нету хлеба, как такового. Слопал его профессор. Полбуханки, между прочим. Ловить рыбку не на что. Рыбка плавает по дну, фиг поймаешь хоть одну.
— На что ловить-то будем, на…?
И сказал я по злости слово не совсем печатное. И вдруг слышу от профессора, от интеллигента, в котором соединилось и то и это:
— А хоть и на…!
Разве ученый имеет право так выражаться? Никакой он не профессор. Надо у него документы проверить.
9
Ночью я проснулся от гула с посвистом — видать, Паша храпел. Потом я раскрыл глаза от стука ведра в сенцах — видать, Паша воду пил. В третий раз пробудился от дрожи потолка, кто-то ходил по чердаку, видать, Паша чего там ночью позабыл. Тут уж я пришел в сознание, поскольку гул с посвистом не смолкал и Паша должен бы храпеть рядом…
За окном все скрипело и пошатывалось. Гром пока бил издали, но земелька под избой вздрагивала. Молнии зыркали тоже издали, но как пыхнет, то мне самовар видать. Разыгрался леший, по-тутошнему — анчутка. Ну а потом хлынуло из всех кранов так, что под эти водные стёки я опять заснул.
Утром я первым делом озрил гнездо. Сидит голубушка, то есть аистушко. Не сдуло ее, не скувырнуло. И то: фундамент выложил я, сруб поставили они. А сам-то аист, видать, все шустрит насчет лягушек.
Потом я глянул на пашин двор. Язви его, анчутку, — походил в свое подлое удовольствие. Ведро на боку, мочалки наши с веревки перемахнули на забор, мое полотенце и вовсе лежит в грязи, а Пашино белеет во дворе соседки Анны. Всюду какой-то пух и дикие перья.
Тогда я поглядел дале, за избы, на озеро…
Зеленое, будто море, — это при синем-то небе. Видать, из-за ветра, который там еще погуливал, выворачивал воду из глубин и гонял ее барашками. Пена белая, чище пивной, намылила берег каемочкой. Свежо там, прохладственно.
И поглядел я вбок, на поля, на подступившие леса…
У весны бывает два буйства. Одно — водное, когда тает снег и его потоки все уносят и размывают. А потом как бы тишина: снега нет, травы нет, луга голые и ржавые, без травинки и без почечки. В общем, тишина. И вот тут-то второе буйство как шарахнет! Трава прет, аж камни поднимает. Листья невесть откуда за ночь берутся — был ствол, а стал тебе натуральный кипарис. Цветы прямо из-под земли распустившись вылезают. Одно слово — буйство красоты.
И я подумал о нас, грешных. Предложи вот глядеть на это буйство красы ежедневно, допустим, с девятнадцати часов до двадцати трех. Раз посмотришь — и спасибочки. А вот телевизор с девятнадцати до двадцати трех — с превеликим удовольствием. Вопрос прямо для профессора: живые цветочки не привлекают, а дохлые картинки подавай на всех программах. Правда, тут я ответ и сам имею. Живая-то природа цветет себе спокойно, тихо, как бы на одном месте. А в телевизоре все бегает взад-вперед, взад-назад, чем оно и хорошо. Допустим, передо мной цветок, который растет у Паши в канаве так, что мне с крыльца видать. И допустим, передо мной «Ну, погоди!». Что я выберу?
