…Писать было трудно. Самым мучительным было то, что Ира не могла сразу написать хотя бы страницу, не могла отдаться «во власть перу», которое писало бы само собой, а ты бы в это время испытывал наслаждение, подъем, волнение.

Нет, Ира этого ничего не испытывала, Ира писала, как бездумная, холодная машина. Никакого волнения, никаких восторгов, никакого вдохновения.

За весь день Ира в состоянии была написать только одну или две строчки. Придумывала она их в течение всего дня, а записывала вечером, когда можно было зажечь настольную лампочку. У Иры болели глаза, и она могла писать только при ярком свете. Когда у Иры не болели глаза, у нее болела правая рука. Правда, иногда у Иры не болели ни рука, ни глаза. В эти дни вместо трех строчек она писала шесть, но тогда заболевала голова и несколько дней Ира вообще не могла писать.

И даже когда строчек было уже много, Ира все равно не в состоянии была воспринять их как целое, потому что и читать она могла тоже только по две-три строчки в день.

Руки и глаза у Иры как электропробки: они не дают перегореть всей цепи. Заболели глаза или рука — значит, надо прекращать писать.

Ира уже умела терпеливо лежать, терпеливо молчать, терпеливо переносить боль и оскорбления окружающих. Теперь надо было научиться терпеливо писать.

Терпение — это великое мужество. Но раньше Ира терпела от силы, теперь она терпит от слабости. Она так долго от всех терпела, что уже привыкла терпеть. И теперь она терпит не для того, чтобы выздороветь и доказать всем, что она не стерва, которая просто не хочет работать. Нет, теперь Ира уже не надеется выздороветь. Так для чего же теперь терпеть? А потому, что привыкла, и потому, что очень Ире страшно бывает, когда она вспоминает шапки и рефлектор и как она лежала без движения, с крутящейся внутри головы мыслью. Нет, нет, только не назад, только не в прошлое.

…В день когда у Сергея должно было быть собеседование, Инна Семеновна с утра начала мыть пол, потом стирать, потом пришивать бретельки к рубашкам и вдевать резинки в трусы. «Физическая работа меня успокаивает, — уверяла всех Инна Семеновна, — писать в таком состоянии я все равно не могу». А так как обычно Инне Семеновне на хозяйство времени никогда не хватало, то рваных рубашек было предостаточно. Все же примерно к пятому часу ожидания Инна Семеновна уже была не в состоянии и шить. Тогда она села на пол.

Сергей по-прежнему жил у товарища. Инне Семеновне он звонил каждый день, а сегодня обещал после собеседования зайти.

— Должен же он прийти хотя бы за письмом Марины, — уговаривала себя Инна Семеновна, раскачиваясь, как от зубной боли, взад и вперед.

От Марины Сергею пришло из Тамбова письмо. До получения этого письма у Иры не было сомнений, что Сергей провалится на собеседовании, но теперь, когда оказалось, что Марины в Москве нет, появилась надежда, что, может быть, он и выдержит его.

«Так неужели же он действительно выехал потому, что я ему надоела?» — думала Ира.

Инна Семеновна вдруг встала и направилась в ванную комнату. Инна Семеновна знала, что если она чего-нибудь долго и мучительно ждет, то стоит ей лечь в ванну, как ее ожиданиям тут же приходит конец. И действительно, как только Инна Семеновна погрузилась в воду, раздался звонок в дверь.

— Ну что? — крикнула Инна Семеновна из ванны.

— Плохо, — ответил Сергей.

Инна Семеновна вытерлась слишком поспешно, поэтому ее халат местами прилип к телу.

— Что же делать? Что же делать? — повторяла она, выйдя из ванны.

— Самое главное, Инна Семеновна, — спокойствие.

В это время Сергей услышал, как в дверях поворачивается ключ, и приложил палец к губам, давая понять, что он просит ничего не рассказывать Илье Львовичу.

— Можно, кажется, поздравить? — сказал Илья Львович, входя в комнату и глядя на веселого Сергея.

Сергей молча улыбался.

— Что с тобой, маленький? — Илья Львович ласково похлопал Инну Семеновну по щеке.

— Я просто задумалась. — Инна Семеновна посмотрела на Иру. И та и другая понимали: Илью Львовича Сергей разыгрывать не станет.

Инна Семеновна встала и принялась разогревать обед.

— Знаете, Сергей, — начал Илья Львович, вымыв руки и усаживаясь за стол. — Я не люблю прогнозов, но я знаю немало случаев, когда люди, удачно сдав первый экзамен, потом выдерживали и все остальные. Не будем скрывать, — Илья Львович заговорщически улыбнулся, — собеседование, конечно, еще не экзамен, но это тоже кое-что. Самое главное теперь не снижать темпов. Но вот вам мой совет: отдохните дня три. Пойдите с девушкой в кино, в общем, забудьтесь.

Когда Ира с Сергеем остались вдвоем, Сергей сказал:

— Ну, ты была на высоте, но твоя мама!.. Ей надо, чтобы у меня обязательно было образование, иначе я буду тебя не достоин.

— Опять! — простонала Ира. — За что я должна все это выслушивать?

— Ладно, не плачь, я пошутил.

— Шутки у тебя ужасные.

— А я ведь вор. Чего испугалась? Боишься, посадят? А Инна Семеновна на что?

— Если ты действительно украдешь, мама ничего не сможет сделать.

— Даже если я на тебе женюсь?

— Я только удивляюсь, почему, когда меня другие оскорбляют, у меня начинает вот здесь сжиматься.

— Это душа у тебя там сжимается.

— Нервный узел, а не душа. И этот нервный узел почему-то на твои оскорбления не реагирует.

— Сказать почему? Дай на ушко скажу. — Сергей нагнулся к Ириному уху. — Униженный унизить не может, — прошептал он доверительно. — Поняла? А теперь давай письмо Марины.

Сергей взял письмо, повертел его и, не распечатав, разорвал на четыре части.

— Это письмо я сам посылал Томке в Тамбов, — объяснил Сергей оторопевшей Ире, — чтобы она переслала его сюда. Как ты понимаешь, Инна Семеновна не должна была догадаться, что Марина в Москве. Куда это выбросить, только чтобы мать не видела? А, ладно, — Сергей скомкал разорванное письмо и сунул в карман. — А ты, говорят, рассказ пишешь? Чего молчишь? Врут, что ли?

Выйдя на улицу, Сергей столкнулся с Ириным врачом. Петр Дмитриевич шел к Ире.

— Я, наверное, не должен был уезжать от них? — спросил Сергей.

— Ну почему же? — удивился Петр Дмитриевич и остановил на Сергее свой проницательный взгляд.

«А что он еще мог мне ответить? — размышлял Сергей, шагая по улице. — Не может же он признать, что это я, а не он снял с Иры шапки, что это я, а не он поднял ее с кровати, что это я, а не он вывел ее первый раз на улицу…»

…Петр Дмитриевич внимательно слушает Иру.

Ира рассказывает все по порядку: сначала о лекарстве, которое она все-таки решилась принять, потом как она стала писать… Глаза у Петра Дмитриевича серые. Эти глаза умеют все: слушать и говорить, успокаивать, ободрять, а еще… внушать.

Про Сергея Ира не хочет рассказывать, но так уж у нее получается: когда она устает, то не в силах остановиться — тормозов ведь у нее нет.

«Я не могу больше говорить», — через каждые две фразы уверяет Ира, а сама все продолжает и продолжает. Но вот Ира растеряла все слова и не может ни одного вспомнить.

— Что теперь будет с моей головой? — жалобно спрашивает Ира и поднимает глаза на Петра Дмитриевича.

Она расширенными глазами смотрит в расширенные глаза Петра Дмитриевича и старается подчиниться им, старается вобрать в себя все, что они хотят ей передать.

— Вы должны продолжать бороться. У вас спазмы — не обращайте внимания, вам холодно — не обращайте внимания.

«Бороться, бороться» — звучит в Ириной голове голос Петра Дмитриевича.

— Удастся вам завоевать пусть самую малость, держите ее, не выпускайте, чего бы вам это ни стоило.

«Чего бы вам это ни стоило…» — повторяет про себя Ира.

— А насчет Сергея, так я вам просто завидую. Вы с мамой делаете замечательное дело: перевоспитываете человека.

— Это мама перевоспитывает, а я только терплю, вот если бы я была здорова…

— А разве вы больны? — удивляется Петр Дмитриевич. Ира сразу замирает. Она чувствует, сейчас начинается самое главное. Если кто и знает, как она больна, так это Петр Дмитриевич, и если он считает нужным внушить ей, что она здорова, то она поможет ему.