Еще один-два вопроса о бороде незнакомца, о том, были ли у него выбриты щеки или нет, и изобличитель подсудимого убедится, что гулять на ярмарке гораздо приятнее, чем стоять за свидетельской решеткой.
И присяжные могут только сказать: нет, не виновен.
Мы можем вывести из этого отрывка английского юриста общее положительное правило:
7. Каждый вопрос должен иметь определенную цель.
Следующее правило является дополнением предыдущего:
8. Следует остановиться вовремя.
Парикмахер Шульц облил жену серной кислотой; она ослепла на оба глаза. В числе свидетелей защиты был маленький человечек, заявивший, что он вызван по собственному желанию показать то, что он по совести считает себя обязанным удостоверить в пользу подсудимого. За этим последовал рассказ о дурном поведении жены и жестоком разочаровании подсудимого, мечтавшего о семейном счастье. Прокурор предложил один вопрос:
– Все это известно вам со слов Шульца?
– Да.
– Я не имею более вопросов.
Гражданский истец спросил:
– Он вам не рассказывал, что бил ее?
– Нет.
– Не рассказывал, что выгонял ее по ночам на улицу?
– Нет.
Вопросы гражданского истца были уже ошибкой потому, что ответы на них были логическим выводом из ответа на вопросы прокурора. Но они были и рискованной ошибкой, ибо свидетель мог сказать: да, рассказывал; и я сам сделал бы то же самое, если бы моя жена изменяла мне и издевалась надо мной.
Свидетель видел двух убийц, выходивших из квартиры убитой женщины; он признает первого из подсудимых; защитник второго подсудимого спрашивает:
– Вы помните другого человека, который был с рыжими усами?
– Помню.
Защитник указал на второго подсудимого и спросил:
– Это был не этот?
– Не этот.
Довольно. Это все, что требуется для защиты. Но защитник спрашивает:
– Вы ясно и решительно утверждаете: не этот?
Преступная неосторожность? Свидетель может ответить или да, или нет. Ответив "да", он нимало не усилит своего показания; защитник и без последнего вопроса имел полное право сказать, что свидетель говорил ясно и решительно. Если свидетель ответит: нет, решительно утверждать не могу,– показание, спасавшее подсудимого от каторги, сведено к простому предположению: стальная броня превращена в тряпку.
Рецидивист, самовольно вернувшийся в столицу после высылки, обвиняется в краже. Свидетель-дворник показывает:
– Заглянули под мост; там лежит вот этот человек, вроде как спросонок; он прикинулся пьяным.
Коротко, картинно, определенно.
Товарищ прокурора спрашивает:
– Вы говорите, он притворился пьяным. Значит, он был трезв?
– Не могу знать, вроде как пьяный.
– А потерпевший был выпивши?
– Так точно; тоже был выпивши.
Вот образец быстрого, решительного, самого искусного опровержения факта, установленного ясным свидетельским показанием: трезвый человек оказался пьяным. Защитник мог бы позавидовать своему противнику.
Свидетель может быть фанатиком правды; может быть циничным лжецом; возможно, что он просто плохонький человек: соврет – недорого возьмет. Вы не знаете его; не вводите его в соблазн.
9. Не задавайте вопросов, толкающих на ложь.
Подсудимый обвиняется в грабеже. Он утверждает, что признался в участке, потому что был сильно избит. Улики слабы; заявление может иметь значение. Спросите сторожа, дворника, городового, задержавших подсудимого:
– Правда, что его сильно били?
Ответ можно подсказать заранее:
– Никак нет.
Спросите:
– Кто-нибудь поблагодарил его?
Свидетель не расслышит вопроса.
– Поучили его немножко?
Если задержанного действительно били, свидетель в большинстве случаев ответит без лукавства:
– Маленько поучили.
– Самую малость?
– Да, так, немного.
– А может быть, кто-нибудь и покрепче толкнул его?
Если побои были сильные, свидетель в большинстве случаев опять скажет правду. После утвердительного ответа уже нечего спрашивать его, что он называет: толкнуть. Присяжные, "как судьи совести, как люди жизни", сами разберутся в этом. У нас в суде вопрос обыкновенно задается зловещим, угрожающим тоном и в самой неудачной, почти противозаконной форме (722 ст.):
– А скажите, свидетель, вы не били его, когда вели в участок?
Если свидетель скажет: толкнул, его пять раз из десяти спрашивают:
– Скажите, свидетель, что вы называете: толкнуть?
Помните, что вам нужно не только получить благоприятный ответ, но и получить его в наиболее благоприятной форме.
Когда свидетелю предъявляются вещественные доказательства, прокурор неизменно спрашивает его: это та самая фуражка? тот самый нож? Естественный ответ разумного свидетеля отрицательный: не знаю. Спросите: похож ли этот нож, эта фуражка на отобранные у подсудимого? – получите утвердительный ответ: очень похожи, точь-в-точь такие; в большинстве случаев на осторожный вопрос свидетель отвечает решительно: те самые и есть.
Спросите свидетеля: вы пьянствуете? – он едва ли ответит так, как бы вы хотели. Спросите его добродушным тоном:
– А, что, свидетель, вы иногда около монопольки не ходите?
Он ответит:
– Сколько угодно!
Я это слышал и жалею, что вы не слыхали радостной убежденности ответа.
Существует и другой прием.
Чтобы вызвать эффектный ответ свидетеля, надо предложить ему вопрос так, чтобы ему казалось, что от него ждут не только ответа, который он должен и хочет дать.
10. Следует остерегаться опрометчивого заключения о недобросовестности свидетеля.
Лжесвидетельство на суде всегда было и, вероятно, всегда останется не слишком редким явлением. Но в значительном большинстве случаев свидетели добросовестно хотят исполнить свою обязанность. Если они часто не умеют этого сделать, то это обязывает суд и стороны помочь им, а не запугивать их. Между тем у нас обыкновенно и судьи, и стороны болезненно склонны подозревать каждого чем-либо небезупречного человека в злонамеренном искажении истины. Стоит свидетелю прибавить к своему показанию у следователя новую подробность, неблагоприятную для обвинения или защиты, как в голосе спрашивающего уже слышится раздражение, а иногда и угроза. Это тем менее допустимо, что следственные акты у нас далеко не отличаются точностью; следователь в большинстве случаев записывает показания телеграфным стилем, свидетель же говорит простым разговорным языком; следователь опускает "ненужные подробности", а свидетель простодушно повторяет их, не подозревая, что они могут быть неугодны той или другой стороне. "Скажите, свидетель, отчего вы не говорили этого у следователя?" – спрашивает недовольный обвинитель или защитник, разумея такую подробность.– "Я и у следователя то же говорил",– отвечает свидетель, разумея существо своего показания.
– На основании 627 ст. Устава уголовного судопроизводства прошу огласить показание свидетеля ввиду его явного противоречия!
Показание читается.– Вот, оказывается, вы ни слова не сказали следователю о том, что у подсудимого был красный платок (или что подсудимый плохо слышит, или что он накануне был пьян). Свидетель тщетно пытается объяснить, что его не спрашивали об этих обстоятельствах или что следователь не записал всего, что он говорил. Его спрашивают, было ли показание оглашено следователем, предъявляют его собственноручную подпись под протоколом и окончательно сбивают его с толку. Если даже в конце этого истязания он и отречется от сказанного или подтвердит то, чего раньше не говорил, в обоих случаях показание его теряет достоинство непосредственности и противнику торжествующего вопрошателя ничего не стоит вторично сбить его с толку. В результате суд теряет правдивое и, может быть, важное показание.
Если бы судьи и стороны помнили, что здесь происходит простое недоразумение, а отнюдь нет лжесвидетельства, то, несомненно, в каждом отдельном случае было бы нетрудно привести свидетеля к прямым и верным ответам. При спокойном внимании нетрудно заметить, что свидетель застенчив, озлоблен, плохо слышит, заикается, бессознательно пристрастен, отвечает, не выслушав вопроса, и т. д.; и столь же легко устранить все эти затруднения ровным и простым обращением с ним. Раз это достигнуто, его показание может целиком войти в речь и противнику придется искать средства опорочить или ослабить его, и искать по большей части напрасно. Напротив того, показание, хотя и самое благоприятное, добытое стремительным натиском, грозою ответственности и очными ставками, теряет почти всю свою ценность: это уже не свидетельское показание, а внушение или насилие стороны.
