В нашей судебной среде признается бесспорно, что успех оратора в уголовном процессе зависит не столько от его речи, сколько от умения "вести" судебное следствие, то есть выяснять перед судьями и присяжными обстоятельства дела, доказывающие и подтверждающие справедливость того или иного решения. И старейшие люди, и совсем юные обвинители, и защитники охотно повторяют это указание; в устах молодежи оно даже звучит некоторым притязанием на быстро усвоенную опытность и знание судебного дела. Мне кажется, трудно привести более твердо установленное положение и, говорю с уверенностью, еще труднее найти правило, которое с такой бессознательной, но настойчивой последовательностью забывается нашими прокурорами и защитниками на практике.
До судебного следствия каждый свидетель представляет из себя сомнительную величину. Он может подтвердить сказанное у следователя, усилить свое показание или отречься от него, может быть изобличен во лжи или вынужден подтвердить факты, которые хотел скрыть. В недавнем процессе было сказано, что перекрестный допрос есть то искусство, посредством которого можно заставить человека отречься от всего, что он знает, и назвать себя не своим именем. Это справедливо; но для людей честных и умелых это средство раскрыть то, что без него осталось бы недоступным для суда; притом это средство положено в основание уголовного судопроизводства, установленного у нас законом, и до сих пор лучшего не найдено. Обвинитель и защитник должны обладать как искусством красноречия, так и искусством вести судебное следствие, и надо помнить, что второе важнее первого. Если на судебном следствии стороной установлены факты, изобличающие или оправдывающие подсудимого, и представитель этой стороны не сумеет сказать речи, судьи или присяжные могут сами сделать логические выводы из фактов. Напротив того, речь, не основанная на фактах, то есть на данных судебного следствия, никого убедить не может. Но искусство вести судебное следствие до сих пор находится у нас в самом жалком положении, и нам надо учиться ему у англичан, давно достигших в нем поразительного умения. Я должен повторить здесь то, что говорил выше об Уложении о наказаниях и Уставе уголовного судопроизводства: прежде чем изучать искусство речи, надо изучить книжку, заключающую в себе правила искусства допроса свидетелей. Эти правила заключаются в названном выше сочинении Г. Гарриса "Hints on Advocacy". Там вы найдете указания к тому, чтобы научиться извлечь из судебного следствия все, что может служить к раскрытию истины; но это уменье столь тесно связано с задачами судебной речи, что я должен сказать о нем здесь несколько слов.
Живая основа процесса заключается в показаниях свидетелей и экспертов; в их словах загадка и разгадка дела. Поэтому наиглавнейшая, почти единственная заслуга сторон в ведении судебного следствия состоит в умении вести допрос. Повторяю, в нашем суде его нет, и никто не заботится о его развитии. Можно сказать, во-первых, что большая половина вопросов, задаваемых у нас в уголовном суде с присяжными заседателями, суть вопросы праздные; можно сказать, во-вторых, что из другой, меньшей половины большая часть состоит из вопросов, вызывающих неблагоприятные ответы для спрашивающих; и я утверждаю, в-третьих, что в большинстве этих последних случаев неблагоприятный ответ бывает заранее предрешен неудачным вопросом.
Все искусство наших обвинителей и защитников ограничивается выпиской показаний, данных свидетелями на предварительном следствии, скучными вопросами по этой указке и задорным требованием оглашения протокола ввиду "явного противоречия" при малейшей неточности или ошибке свидетеля или следователя.
Может быть, это преувеличение? Начнем с первого положения и будем терпеливы.
Мы в суде. Подсудимый обвиняется в краже верхнего платья из передней. Допрашивается кухарка потерпевшего. Защитник спрашивает:
– У вас квартира постоянно отперта бывает?
– Нет, заперта бывает.
– Кто же мог отворить подсудимому дверь?
– Не знаю.
– Когда входят в квартиру, то первая комната прихожая?
– Прихожая и кухня.
– Ваше пальто висело?
– Висело.
– На вешалке?
– Да.
– Какое пальто?
– Зимнее, ватное.
– Когда он вошел в квартиру, вас в передней не было?
– Нет, я была в кухне; хозяин был в передней.
– Хозяин увидал вошедшего из кухни или из другой комнаты?
– Не знаю.
– А вы были в кухне?
– Да, я была в кухне. Я вышла и увидала, что он стоит, хозяин его держит, а пальто на полу лежит.
– На ваших глазах он брал пальто?
– Его держали, а пальто лежало на полу; хозяин видел, как он бросил пальто.
– Пальто это осталось в ваших руках?
– Да.
– Оно и теперь у вас?
– Да.
– Так что он не воспользовался им?
– Нет.
– Он оправдывался? Он отрицал свою виновность?
– Нет.
Чтобы оценить все значение последнего вопроса, надо иметь в виду, что подсудимый на суде признал себя виновным.
– Так что он еще на месте сразу говорил, что не брал пальто?
– Да, он это говорил.
Другой пример.
Дворник обокрал хозяйский магазин. Происшествие было 22 ноября 1908 г.; дело слушается 23 июля 1909 г.
Допрашивается хозяин; защитник спрашивает:
– В каком месяце поступил к вам на службу Каблуков?
– В конце октября или начале ноября.
– Какого года?
– Того же года.
– Тысяча девятьсот восьмого или тысяча девятьсот девятого?
– Тысяча девятьсот восьмого.
– А какого числа совершена кража?
– Не помню точно; около двадцатого.
– А когда его взяли в сыскное отделение?
– Не помню точно; кажется, через день, около двадцатого.
– Значит, сколько времени он жил у вас?
– Около месяца.
– За какую плату?
– Двадцать пять рублей.
– А сколько вы ему заплатили?
– Не помню.
– Вы сказали на вопрос председателя: не 8 рублей, а несколько более; все 25 рублей или нет?
– Не помню.
– Вы сам хозяин; вы должны знать, сколько платите своим людям.
– Я не помню; я могу соврать; иногда даю деньги я, иногда старший дворник.
– Сколько дали вы, сколько старший дворник?
– Не помню; я этого не записывал; я могу соврать.
Защитник просит огласить показание свидетеля ввиду запамятования. Председатель заявляет, что в протоколе допроса те обстоятельства, о которых спрашивал защитник, не упоминаются.
Третий случай.
Потерпевший шел по лестнице большого петербургского дома. К нему подошел незнакомый человек, сорвал с него часы и вбежал в квартиру пятого этажа, где ютится по комнатам рабочая беднота. Прислуга видела, что кто-то вбежал в комнату, где спали несколько человек. Ограбленный пошел к старшему дворнику. Тот провел его наверх; они осмотрели спавших в первой комнате при свете лампы или спичек; ограбленный не узнал похитителя; дворник повел его в другие комнаты, и там виновного не нашли. По догадкам прислуги один из спавших в первой комнате был предан суду.
Допрашивается старший дворник. Можно думать, что он не проявил достаточного усердия при осмотре жильцов первой комнаты, по крайней мере таково мнение товарища прокурора. Он расспрашивает свидетеля о том, как показывали спавших ограбленному, как приподнимали их с постели, как поворачивали к нему их лица и т. п.; на все эти ответы свидетель, несмотря на видимое желание, ответить не может. Это не удовлетворяет обвинителя. Он уже с раздражением спрашивает:
– Почему ограбленный не мог узнать грабителя?
Так как на этот вопрос уже совсем невозможно ответить, то свидетель в недоумении молчит. Недовольному обвинителю это молчание кажется злонамеренным упорством. Он повторяет вопрос, повышая голос. Свидетель, наконец, произносит несколько неопределенных слов. Обвинитель с негодованием спрашивает:
– Для чего вы водили задержанного по другим номерам, зря будить людей?
Человека ограбили, он пожаловался дворнику, тот предъявляет ему всех жильцов квартиры, в которой скрылся похититель, и прокурор заявляет, что это делается зря. Что должны думать присяжные?
