эзии жесткость, резкость, впрочем, редкая и даже
среди поэтов-мужчин. Эти стихи были подозритель-
но неизящны. Каролина Павлова, Мирра Лохвицкая
выглядели рядом с этими стихами как рукоделие ря-
дом с кованым железом. А ведь ковали-то еще сов-
сем девичьи руки! Эстеты морщились: женщина-куз-
нец — это неестественно. Поэзия Ахматовой все-таки
была более женственна, с более мягкими очертани-
ями. А тут — сплошные острые углы! Цветаевский
характер был крепким орешком — в нем была пу-
гающан воинственность, дразнящая, задиристая аг-
рессивность. Цветаева этой воинственностью как бы
искупала сентиментальную слюнявость множества
томных поэтессочек, заполнявших в то время сво-
ей карамельной продукцией страницы журналов, реа-
билитируя само понятие о характере женщин, пока-
зывая своим примером, что в этом характере есть
не только кокетливая слабонервность, шармирующая
пассивность, но и твердость духа, и сила мастера.
Я знаю, что Венера — дело рук,
Ремесленник, — я знаю ремесло.
403
В Цветаевой ничего не было от синечулочного
суфражизма — она была женщиной с головы до пят,
отчаянной в любви, но сильной и в разрывах. Мятеж-
ничая, она иногда признавала «каменную безнадеж-
ность всех своих проказ». Но — независимостью все-
го своего творчества, своего жизненного поведения
она как еще никто из женщин-поэтов боролась за
право женщин иметь сильный характер, отвергая
устоявшийся во многих умах женский образ женствен-
ности, саморастворения в характере мужа или лю-
бимого. Взаиморастворение двоих друг в друге — это
она принимала как свободу и так умела радоваться
пусть недолгому счастью:
Мой! — и о каких наградах.
Рай — когда в руках, у рта —
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!
Где же она — мятежница, гордячка? Какие прос-
тые, выдышанные, любящие слова, под которыми под-
пишется любая счастливая женщина мира. Но у
Цветаевой была своя святая самозаповедь: «Я и в
предсмертной икоте останусь поэтом!» Этого она не
отдавала никому ни за какое так называемое счас-
тье. Она не только умела быть счастливой, но умела
и страдать, как самая обыкновенная женщина.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
И все-таки счастью подчиненности в любви она
предпочитала несчастье свободы. Мятежница просы-
палась в ней, и «цыганская страсть разлуки» броса-
ла ее в бездомное «куда-то»:
Как правая и левая рука —
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает — и бездна пролегла
От правого — до левого крыла!
Что было этим вихрем? Она сама. То, что блюс-
тители морали называют «вероломством», она назы-
вала верностью себе, ибо эта верность — не в под-
чинении, а в свободе.
404
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы
столько писал о разлуке, как Цветаева. Она требова-
ла достоинства в любви и требовала достоинства при
расставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь
и лишь иногда его не удерживая. Мужчина и женщи-
на при расставании в «Поэме Конца» говорят у нее,
расставаясь, как представители двух равновеликих
государств, с той, правда, разницей, что женщина
все-таки выше:
— Я этого не хотел.
Не этого. (Молча: слушай!
Хотеть, это дело тел,
А мы друг для друга — души.)
Но могут ли обижаться мужчины на женщину-поэта,
которая даже самому любимому своему на свете че-
ловеку — Пушкину — в воображенном свидании от-
казала опереться на его руку, чтобы взойти на гору.
«Сама взойду!» — гордо сказала мятежница, внутри
почти идолопоклонница. Впрочем, я немножко спу-
тал и упростил ситуацию. Гордость Цветаевой была
такова, что она была уверена: Пушкин уже по ее
первому слову знал бы, «кто у него на пути», и даже
не рискнул бы предложить руку, чтобы идти в гору.
Впрочем, в конце стихотворения Цветаева все-таки
сменяет гордость на милость и разрешает себе побе-
жать вместе с Пушкиным за руку, но только вниз
по горе. Отношение Цветаевой к Пушкину удивитель-
но: она его любит, и ревнует, и спорит с ним, как с
живым человеком. В ответ на пушкинское:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман —
она пишет: «Нет низких истин и высоких обманов,
есть только низкие обманы и высокие истины». С ка-
кой яростью, даже, может быть, переходящей в жен-
скую карающую несправедливость, говорит Цветае-
ва о жене Пушкина за то, что та после Пушкина по-
зволила себе выйти за генерала Ланского. Впрочем,
эта интонация, уже самозащитительная, звучит и в
405
феноменальном стихотворении «Попытка ревности».
«После мраморов Каррары как живется вам с тру-
хой гипсовой?» Маяковский боялся, чтобы на Пуш-
кина не «навели хрестоматийный глянец». В этом
Цветаева — с Маяковским. «Пушкин — в роли мо-
нумента? Пушкин — в роли мавзолея?» Но опять
вступает гордость профессионала. «Пушкинскую руку
жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева
рассчиталась за всю «негордость» женщин, утратив-
ших свое лицо перед лицом мужчин. За это ей дол-
жны быть благодарны женщины всего мира. Цве-
таева мощью своего творчества показала, что жен-
ская любящая душа — это не только хрупкая свечка,
не только прозрачный ручеек, созданный для того,
чтоб в нем отражался мужчина, но и пожар, переки-
дывающий огонь с одного дома на другой. Если пы-
таться найти психологическую формулу поэзии Цве-
таевой, то это, в противовес пушкинской гармонии,
разбивание гармонии стихией. Существуют любители
вытягивать из стихов афористические строчки и по
ним строить концепцию того или иного поэта. Конеч-
но, такой эксперимент можно проделать и со стиха-
ми Цветаевой. У нее есть четкие философские отлив-
ки, как, например: «Гений тот поезд, на который все
опаздывают». Но ее философия — внутри стихии жи-
зни, становящейся стихией стиха, стихией ритма, и
сама ее концепция — это стихия. Одного поэта, же-
лая его пожурить за непоследовательность, однажды
назвали «неуправляемым поэтом». Хотелось бы знать,
что в таком случае подразумевалось под выражени-
ем «управляемый поэт». Чем управляемый? Кем?
Как? В поэзии даже «самоуправляемость» невозможна.
Сердце настоящего поэта — это дом бездомности.
Поэт не боится впустить в себя стихию н не боится
быть разорванным ею на куски. Так произошло, на-
пример, с Блоком, когда он впустил в себя револю-
цию, которая сама написала за него гениальную по-
эму «Двенадцать». Так было и с Цветаевой, впускав-
шей в себя стихию своих личных и гражданских
чувств и единственно чему подчинявшуюся — так это
самой стихии. Но для того, чтобы стихия жизни стала
стихией искусства, нужна жестокая профессиональная
дисциплина. Стихии Цветаева не позволяла хозяйни-
чать в ее ремесле — здесь она сама была хозяйкой.
406
Марина Ивановна Цветаева — выдающийся поэт-
профессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским
реформировавшая русское стихосложение на много
лет вперед. Такой замечательный поэт, как Ахматова,
которая так восхищалась Цветаевой, была лишь хра-
нительницей традиций, но не их обновителем, и в
этом смысле Цветаева выше Ахматовой. «Меня хва-
тит на 150 миллионов жизней»,— говорила Цветаева.
