такой рукотворной красоты, как «Железная дорога»,
«Мороз Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»,
«Коробейники». Пусть запомнят наши молодые поэ-
ты: значение великого поэта определяется отнюдь не
величием его представлений о себе, а величием его
сомнений в себе. Моменты кажущегося или временного
13*
387
бессилия оказываются для великого поэта не бесплод-
ными. Видимо, они помогли Некрасову создать такое
потрясшее современников произведение, как «Рыцарь
на час». «Покорись, о, ничтожное племя, неизбежной
и горькой судьбе. Захватило вас трудное время не
готовыми к трудной борьбе. Вы еще не в могиле, вы
живы, но для дела вы мертвы давно. Суждены вам
благие порывы, а свершить ничего не дано». Воинст-
вующая горечь этого обвинения вырывала столько
еще не окончательно заснувших совестей из граждан-
ской спячки. Маяковский, однажды шутливо отозвав-
шийся о поэзии Некрасова, незадолго до смерти при-
знался, что в революционной истории некрасовские
стихотворения пользовались неизмеримо большим зна-
чением, чем вся остальная литература.
Слышит ли Некрасов наше сердечное спасибо за
посеянное им «разумное, доброе, вечное?..»
«ПОЭТ — ВЕЛИЧИНА НЕИЗМЕННАЯ»
Эти крепкие, четкие слова были произнесены Бло-
ком в начале восемнадцатого года, когда разгора-
лась гражданская война и многим интеллигентам каза-
лось, что рушатся не только культурные ценности
прошлого, но и надежды на культурные ценности
будущего. Красный бант Февральской революции, ко-
торый надевали даже великие князья, и красногвар-
дейская повязка на рукаве рабочей кожанки оказа-
лись из разных материй. Расплескавшаяся револю-
ционная стихия иногда пугала своей необузданностью
даже некоторых своих создателей. Горький, отдавший
столько сил для подготовки революции и заклинав-
ший ее наконец-то грянуть, на какое-то время расте-
рялся перед вулканической реальностью накликанной
им бури, то захлестывающей порог престарелого
Плеханова, то сбивающей своей грубоватой волной
с ученого очки на Невском проспекте.
Александр Блок, который скакал на коне по сво-
им шахматовским угодьям и посылал незнакомкам
воображенную им «черную розу в бокале золотого,
как неба АИ» в то время, как Горький предоставлял
свою квартиру для нелегальных большевистских со-
браний и давал деньги на печатание прокламаций,—
именно Блок, казавшийся далеким от революции и
всегда подчеркивавший свою беспартийную независи-
мость, не только призвал «слушать музыку револю-
ции», но стал частью этой музыки, написав «Двена-
дцать», и в пушкинской речи сказал: «Поэт—величина
неизменная», как бы предсказывая, что никакие гру-
боватости и даже жестокости бури не могут отменить
вечного назначения культуры. Сказал спокойно, но
не успокоительно. Это была забота не только о куль-
туре, но и о революции, ибо революция, не вооружен-
ная культурой, перестает быть революцией. Блок был
поэтом антипокоя. «И вечный бой... Покой нам только
снится», «Уюта — нет, покоя — нет», «Тот, кто пой-
мет,. что смысл человеческой жизни заключается в
беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывате-
лем. Это будет уже не самодовольное ничтожество:
это будет новый человек...» Но, восставая против обы-
вательского покоя, Блок отстаивал право поэта на
пушкинские «покой и волю». «Они необходимы поэту
для освобождения гармонии». Блок предостерегал от
бестактного администрирования, от назойливого уп-
равленчества искусством: «Но покой и волю тоже
отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяче-
скую волю, не свободу либеральничать, а творческую
волю—тайную свободу... Пускай же остерегутся от худ-
шей клички те чиновники, которые собираются напра-
вить поэзию по каким-то собственным руслам, посягая
на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее
таинственное назначение». Когда часть интеллигенции
упала до недостойного злорадства «чем хуже, тем луч-
ше», Блок не предал предназначения поэта. Это пред-
назначение не злорадство и не подхалимство, а забота.
Пушкинская речь Блока, может быть, невольно для
него самого стала его завещанием. Каждое слово в
этой речи было оплачено ценой всей жизни. Жизни
непростой, но разве есть па свете хоть одна так на-
зываемая «простая жизнь»? Не отказываясь от своего
всегдашнего презрения к «черни», Блок пришел к
пушкинскому ощущению почти неопределимого, но
тем более великого от своей неопределимости поня-
тия — «народ», «...нужно быть тупым или злым чело-
веком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог
разуметь простой народ».
Стряхнув с плеч навязываемую ему жреческую
тогу одинокого творца, Блок пригласил в соавторы
«Двенадцати» улицу. Дело литературоведов помнить,
что строчку «юбкой улицу мела» предложила заме-
нить жена Блока на более сочную: «шоколад Миньон
жрала». А кто подсказал эту строчку Любови Дмит-
риевне? Улица. Но в отличие от пришедших затем
пролеткультовских глашатаев «растворения в стихии»
Блок, впустив улицу в себя, растворяться в ней не
хотел. Безликость массовая ничем не лучше безлико-
сти личной. Дореволюционной литературной модой
был индивидуализм, культ собственного «я». Блок
ушел от этой моды, но он уловил опасность пролет-
культовского безличностного «мы». Несмотря на свое
религиозно-идеалистическое воспитание, Блок инстинк-
тивно пришел к нравственному социализму, ибо социа-
лизм и предполагает не коллектив роботов, а кол-
лектив индивидуальностей. «И все уж не мое, а на-
ше, и с миром утвердилась связь». Не стоит искусст-
венно изображать Блока даже в конце его жизни
как чуть ли не марксиста, чем, к сожалению, грешат
некоторые блоковеды-доброхоты. Мучительный раз-
рыв между образом Христа и церковью, начиная от
инквизиции и кончая анафемой Льву Толстому, при-
вел Блока к революции как к обещанию всемирного
братства. «Учение Христа, установившего равенство
людей, выродилось в христианское учение, которое
потушило религиозный огонь и вошло в соглашение
с лицемерной цивилизацией, сумевшей обмануть и
приручить художников и обратить искусство на слу-
жение правящим классам, лишив его силы и свободы.
Несмотря на это, истинное искусство существовало...
и существует, проявляясь то здесь, то там криком
радости или боли вырвавшегося из оков свободного
творца. Возвратить людям всю полноту свободного
искусства может только великая и всемирная Рево-
люция, которая разрушит многовековую ложь циви-
лизации и поднимет народ на высоту артистического
человечества».
Даже по этой цитате можно понять, что образ
Христа в «Двенадцати» вовсе не так случаен, как
неопределенно и уклончиво об этом писал сам Блок.
Не является ли Христос, все-таки не покинувший
красногвардейцев среди разыгравшейся вьюги, воз-
мездием тому «невеселому товарищу попу», который
застрял на островке перекрестка вместе с буржуем.
упрятавшим нос в воротник? Что же привело Блока
к революции? Историзм его мировоззрения.
Ценя Бунина как мастера: «Это настоящий поэт,
хорошо знакомый с русской поэзией, целомудренный,
строгий к себе», Блок дважды заметил о нем: «Стихи
Бунина всегда отличались бедностью мировоззрения»,
«Прочесть всю его книгу зараз — утомительно. Это
объясняется отчасти бедностью его мировоззрения».
Есть у меня смутная догадка, что в оскорбительной
