Откуда-то послышался вежливый голос:
– Мисс Триана, мэм, хотите проехать мимо кладбища Метэри, мэм?
– Благодарю, Оскар, – сказала я, наконец разглядев небольшой динамик над головой.
У нас есть наша могила, у него и у меня, – и Лили, и матери, и отца.
– Я сейчас просто поеду домой, Роз. Послушай, родная, позвони Гленну. Пусть он закроет магазин и сходит с тобой в ресторан «Дворец командора». Устройте там похоронный пир, ладно? Сделай это для меня. Попируйте за нас обоих.
Мы пересекли Джексон-авеню. Старые дубы уже покрылись свежей весенней зеленью.
Я поцеловала сестру на прощание и велела Оскару отвезти ее, куда она скажет, и подождать. Это была красивая машина: просторный лимузин с бархатной серой обивкой – такие обычно используют в похоронных бюро.
«Итак, мне все-таки довелось прокатиться в нем, – подумала я, когда они отъезжали от обочины, – хотя и не во время похорон».
Как красиво смотрелся мой дом. Мой дом. Бедная Катринка!
Руки у Алфеи мягкие, как черный шелк. Мы обнимаемся, и мне кажется, будто в мире никто никому не может причинить боль. Бесполезно пытаться передать здесь ее слова, потому что говорит она ничуть не лучше Лакоума, произнося не больше одного слога из каждого многосложного слова, но я все поняла: «Добро пожаловать домой, очень о вас беспокоилась, скучала, все бы для вас сделала в те последние дни, почему меня не позвали, я бы выстирала простыни, не побоялась бы их выстирать, а теперь прилягте, деточка моя, а я пока приготовлю вам горячий шоколад…»
Лакоум затаился у порога кухни – маленький лысый человечек, который где угодно, кроме Нового Орлеана, сошел бы за белого, хотя, конечно, его бы сразу выдал предательский акцент.
– Как дела, босс? На мой взгляд, вы отощали, босс. Вам бы следовало поесть. Алфея, даже не смей предлагать этой женщине свою стряпню. Босс, я сам схожу за едой. Что купить, босс? Босс, в доме полно цветов. Я бы мог поторговать с крылечка – заработал бы для нас несколько долларов.
Я рассмеялась: Алфея отчитала его как следует, повышая голос и подкрепляя слова несколькими выразительными жестами.
Я отправилась наверх – просто захотелось удостовериться, что кровать о четырех столбиках в стиле принца Уэльского на своем месте. Так оно и оказалось. Правда, я увидела новые атласные украшения.
Мать Карла повесила у кровати портрет сына в рамке – не тот скелет, который увезли отсюда, а кареглазого добросердечного человека, который сидел со мной на ступенях пригородной библиотеки, говорил о музыке, о смерти, о браке, человека, который возил меня в Хьюстон послушать оперу и в Нью-Йорк, человека, который собрал все картины, изображавшие святого Себастьяна, когда-либо написанные итальянскими художниками или в итальянском стиле, мужчины, который занимался любовью, пользуясь только руками и губами, и не терпел никаких возражений по этому поводу.
Письменный стол был пуст. Все бумаги исчезли. Сейчас не время волноваться по этому поводу. Гленн дал слово, а он и Роз еще никого и никогда не подводили.
Я снова спустилась вниз.
– А знаете, я мог бы вам помочь с этим парнем, – сказал Лакоум.
Алфея тут же заявила, что он слишком много болтает и пора ему замолчать или пойти вымыть пол, или вообще убраться на все четыре стороны.
В моей комнате было чисто и тихо. Разобранная постель, нежные ароматные марокканские лилии в вазе. Откуда они узнали? Ну конечно, им рассказала Алфея. Марокканские лилии.
Я забралась в кровать, в мою кровать.
Как я уже говорила, эта спальня была спроектирована как хозяйская спальня коттеджа и расположена она на первом этаже в восточном восьмиугольном крыле дома, вытянувшегося среди темных зарослей лавровишни, отгородившей его от всего мира.
Это единственное крыло, которое есть у дома, имеющего прямоугольную форму. И крытые галереи, наши широкие террасы, которые мы так любим, проходят вдоль этой спальни, заворачивают за угол и по другую сторону дома заканчиваются у кухонных окон.
Как приятно выйти на террасу и взглянуть сквозь всегда блестящие листья лавровишни на уличную суету, которая тебя никак не касается.
Я бы ни за что не променяла эту улицу ни на Елисейские Поля, ни на Виа Винето, ни на Желтую Кирпичную Дорогу или даже Дорогу в Небеса. Приятно иногда снова оказаться в этой восточной спальне или постоять у перил – так далеко от улицы, что тебя никто не замечает, – и полюбоваться на веселые огоньки проезжающих мимо машин.
– Алфея дорогая, раздвинь занавески, чтобы я могла видеть, что происходит за окном.
– Только не открывайте его: сейчас слишком холодно.
– Знаю. Я хочу всего лишь посмотреть…
– Никакого шоколада, никаких книг. И музыки вам не надо, и радио. Я подобрала ваши диски с пола, все до единого, пришла Розалинда и сложила их по порядку, Моцарта к Моцарту, Бетховена к Бетховену, она показала мне, где…
– Нет, не волнуйся. Просто отдохну. Поцелуй меня.
Она наклонилась и прижалась шелковой щекой к моей щеке, шепнув при этом: «Моя деточка».
Она укрыла меня двумя большими стегаными одеялами – сплошной шелк, наполненный пухом, можно не сомневаться, – это был стиль миссис Вольфстан, стиль Карла: только настоящий гусиный пух, чтобы не чувствовать веса. Алфея обернула ими мои плечи.
– Мисс Триана, почему вы не позвали ни Лакоума, ни меня, когда умирал ваш муж? Мы бы пришли.
– Знаю. Мне вас не хватало. Но я не хотела вас пугать.
Алфея покачала головой. Она была очень красива: кожа гораздо темнее, чем у Лакоума, большие чудесные глаза и мягкие волнистые волосы.
– Повернитесь лицом к окну, – сказала она, – и поспите. Никто не придет в этот дом, обещаю.
Я легла на бок и взглянула в окно, сквозь двенадцать блестящих чистых стекол переплета, на далекие деревья такого же цвета, как автомобильный поток.
Я с удовольствием вновь полюбовалась азалиями – розовыми, красными и белыми, – пышно цветущими вдоль забора, изящной чугунной решеткой, заново выкрашенной в черный цвет, и террасой, сияющей чистотой.
Как чудесно, что Карл подарил мне все это, прежде чем умереть, – полностью восстановил мой дом. Теперь каждая дверь в доме закрывается как следует, все замки работают, из кранов течет вода нужной температуры.
Я смотрела в окно и мечтала минут пять – возможно, больше. Мимо проезжали трамваи. Мои веки отяжелели.
И только краешком глаза я разглядела фигуру, стоявшую на террасе: своего старого знакомого – высокого тощего скрипача с шелковистыми волосами, падающими на грудь.
Он прицепился к краю окна, словно стебель лианы, – невозможно худой, бледный, как теперь модно, и все же несомненно живой. Черные волосы, прямые и блестящие. На этот раз никаких тоненьких косичек, завязанных на затылке, – только свободные пряди.
Я увидела его темный левый глаз, гладкую черную бровь, белые щеки – слишком уж белые – и губы, живые и гладкие, очень гладкие.
Я испугалась. Но лишь на секунду, не больше. Я понимала, что это невозможно. Не то чтобы невозможно, но опасно, неестественно – этого просто не может и не должно быть.
Я знала, когда я бодрствую, а когда сплю, – независимо от того, какая тяжелая борьба шла между сном и явью. А он был здесь, на моей террасе, этот человек. Он стоял и смотрел на меня.
И вдруг я перестала бояться. Мне стало все равно. Это был чудесный приступ полного безразличия. На все наплевать. Какая божественная пустота наступает вслед за исчезновением страха! В ту секунду мне казалось, что это вполне рациональная точка зрения.
Потому что и в том и в другом случае… реален он или нет… это было приятное и красивое видение. По рукам у меня пробежал холодок. Значит, волосы все-таки могут встать дыбом, даже когда ты лежишь, придавив собственную шевелюру на подушке, вытянув одну руку и глядя в окно. Да, мое тело затеяло эту маленькую войну с моим разумом.
«Берегись! Берегись!» – кричало тело. Но мой разум такой упрямый.
Внутренний голос зазвучал весьма решительно, я восхитилась сама собой – тем, что способна различить интонацию в собственной голове. Можно кричать или шептать, не шевеля губами. Я сказала ему: «Сыграй мне. Я по тебе скучала».
