— Три изделия знакомы, — показал я на перстеньки с цепочкой. — Но брал у мужика. Они дома.

— Ограбили богатого кавказца, — повертел в руках авторучку опер. — Там не три изделия — мешок. Если усечет, кто загреб краденое, матку вывернет.

— Решил запугать выходцем из племени? — насторожился я. — Сдыхать буду под животным в твердой уверенности, что место тому в стойле. Это вас они купили и отдраяли. Так причитают базарные менты. Как пошли на поводу за бабки, так черные облепили снежным комом. И все дай. Других слов, как цыгане, не знают.

— Отдраят тебя, если не вернешь побрякушки, — стукнул кулаком мент. — Не найдешь в списке остального, готовься в Богатяновские камеры.

— Что у меня, отдам, — поймал я его зрачки. — Будешь приписывать, от всего откажусь. Я предупредил, если что случится, с рук не сойдет.

— Этот перстень с бриллиантом! — Повис над столом опер. — Камень почти в пол-карата. Одного хватит, чтобы намотать срок.

— Я не воровал.

— Купил ворованное. У детей.

В кабинет вскочил второй сотрудник. Дело вели Баснописец с Гулькиным. Пониже — Гулькин — и пришел. Наклонившись к Баснописцу, пошептал на ухо. Кривоногий не соглашался. Тот привел веский аргумент. Кивнув стриженой головой, Баснописец отвернулся к стене.

— Отправляйся в коридор, распахнешь дверь в кабинет рядом. — обратился ко мне Гулькин. — Там подождешь. Хамить не советую.

— В каком смысле? — воззрился я на него.

— Чтобы не искали.

— Ничего не понял? — вскинулся Баснописец. Бросил авторучку на бумаги. — Тупорылый, как сибирский валенок.

— Не по вашей погоде, — не пропустил я оскорбления мимо ушей.

— Чувствуешь, что гонит?

— Придет машина, отправим на дачи, — отмахнулся Гулькин. — До суда, месяца за три, созреет. Хохол больше полугода поспевал.

Я нервно дернул подбородком. Допроса не было. Листок кривоногий подсунул как доказанный факт. Напоминание о Хохле не случайное. С клаустрофобией в прокуренных камерах не выдержу нескольких дней. Как только начнет выворачивать, и какая тюремная мразь прогнусавит пару оскорбительных фраз, так сразу вцеплюсь в горло. Вряд ли успеют оттащить.

— У меня вторая группа, — напомнил я. — Показания не сняли. Не по правилам.

— Грабил по правилам? — воззрился Баснописец. — Хапал все подряд. Твои коллеги доложили.

— Коллеги превратились в ничтожества, — попытался отгородиться я. — Родились такими.

— Что же водился?

— Я не выбирал. Нужны были деньги для издания книги, пришел на рынок.

— Ты печатаешь сонеты не первый год, — напомнил Гулькин. — Пойди прохладись в кабинете рядом. Приедет машина, позовем.

— Договориться нельзя?

В голове закрутилась мысль, что нужно оттянуть время. Если отпустят, приволочь изделия, самому задействовать высокие связи. Среди писателей есть пара полковников милиции, не говоря о сотрудниках из областного управления.

— Слыхал, как заворковал? Выдавал себя за великого, — Повернул Гулькин лицо к Баснописцу. — С какого хрена раньше молчал?

— Непотребное коробами гнал, — захмыкал кривоногий. — Не азиат, блин, слово закон. Кровной местью пригрозил.

— О, как! Хочешь, прямо здесь месть устроим, штаны обдрищешь, — подпрыгнул Гулькин. — Останешься живой, передадим по этапу с пожеланием увидеть в гробу в белых тапках.

— Запросто, — соснул я воздух через ноздри. Хотел добавить, хам тем и держится, что мочит себе подобных. — Потому спрашиваю, может, договоримся?

— Может быть, — окинул голубыми стекляшками кривоногий. — После того, как испробуешь камерного коктейля.

— Готовься, — махнул рукой Гулькин. — И не рыпайся. Без пропуска отсюда не выгоняют.

В соседнем кабинете продержали еще часа два. Из-за приоткрытой двери видел двух голенастых пацанов. Один в изношенном спортивном костюме с накинутой на плечи курткой голубоглазый русак, второй толстый неряшливый то ли армянин, то ли грузин. Обоим лет по тринадцать- четырнадцать, они не желали встречаться взглядами. Сидящий за столом сотрудник уголовки продолжал обработку. Он был в курсе дела. По коридору бегали две цыганки. В кабинет заглядывал Гулькин, между прочим извещая, что «воронок» задерживается. Наконец, сказал, что придется закрывать здесь. Тюремное начальство вряд ли будет на месте. Балдеть два дня в бетонном склепе хуже, чем стоять под дулом пистолета. Нащупав таблетки на дне кармана рубашки, я вздохнул., Осталось выспаться в боксе, добавить вдогонку феназепамину с валидолом. Чтобы не унижаться, я разобью голову о стены.

— Писатель, оглох? — позвали из-за двери.

В коридоре переминался Тюлькин. Затолкав в кабинет напротив, принялся переспрашивать:

— Какие вещи дома?

— Перстенек, цепочка и кольцо.

— Точно?

— Точно.

— Остальное успел продать?

— Другого не брал.

— Цыгане идут в отмазку. Признались в покупке сережек и простенькой цепочки.

— Из украшений я опознал, что взял сам. Три вещи дома.

— Если начальство согласится, смотаемся. Тогда волен находиться дома и не отвечать за прочее. Но это будет стоить. Иначе в тюрьму.

— Сколько? — машинально осведомился я.

— Я намекнул — спрошу. Согласен?

— Не против.

— Моли Бога. Впереди два выходных, а у тебя брилик. Иди пока на место.

Я снова пристроился в кабинете под неусыпным взглядом оперативника, не перестающего пугать недомолвками, прозрачными деталями задержания. Пацаны из коридора исчезли. Пропали цыганки с гортанными воплями. Второй этаж опустел. Я утверждался в мысли, что закроют в камеру при районном отделении милиции. Принялся собирать бумаги непрошеный собеседник. Несмотря на тягу ко сну, я силился не упустить до сего момента неясную ситуацию. Дверь распахнулась, Гулькин поманил пальцем.

— Пятьсот баксов, и едем за побрякушками. Ты остаешься дома, назавтра выходишь на рынок, — разжевал он обстановку. — Если упрешься, закрываем в двухместный бокс с отморозком до наступления рабочей недели. Там подкатит автозак, отвезет на Кировский. Бумаги подписаны.

— Какие бумаги?

— На заключение тебя на три месяца в КПЗ.

— За что?

— До выяснения обстоятельств причастности к краже ювелирных изделий у гражданина такого. Скупка ворованного у несовершеннолетних запротоколирована. Подписано продавшими.

— Не брал я у них.

— Не принимаешь предложения?

— Это грабеж. На чем крутиться?

— Дуру не гони. Ни один валютчик не доедал член без соли. Короче, повторять не буду.

— На питание не перепадает. Баксов бы триста.

— Пятьсот. Я зову дежурных, закрываем до понедельника.

— С базара придется уходить.

— Торговаться не будем, — пропустил нытье мимо ушей Гулькин. — Поедем, покажешь изделия. И разойдемся на обговоренных условиях.

Когда проскакивали кабинет, в котором допрашивали, вывалился одетый Баснописец. На первом этаже оставили за спиной дежурного с «калашом» Мелькнула мысль, что вырваться было бы сложно. Возле подъезда урчал мотором милицейский бобик. Машина понеслась по Текучева в сторону Буденновского проспекта, через Комсомольскую площадь взяла направление на Погодина. Был поздний вечер, фонари горели через пятый на десятый. Дома по бокам утопали во тьме. Стволы пирамидальных тополей отблескивали бетонными столбами. В салоне зависла тишина. Недалеко от моей хрущобы бобик ввалился в кювет. Бросив шофера, втроем устремились дальше. Баснописец загребал кривыми ногами вперемешку со снегом кучи листвы. Дверь квартиры я открывал под сопение с двух сторон. Пропустив оперативников, включил свет, на глазах достал из заначки кулечек с золотом. На стол выпали три изделия, припрятанные по подсказке шестого чувства.

— Это они, — произнес прилипший к перстням с цепочкой Баснописец. Кинул взгляд на место, откуда вытащил вещицы. — Больше не затесалось?

— Проверь сам.

Сотрудник уголовного розыска извлек из папки несколько страничек, авторучку. Разложив на столе, собрался сочинять акт о добровольной выдаче купленного с рук краденого золота. Не поднимая головы, попросил принести паспорт другие, документы. Затем придвинул страницы, чтобы я смог прочитать, расписаться.