— Много ж ты попил нашей кровушки, — озабоченно прищурилась Сатка. — Хоть спрыгивал? Иногда?

— В последние годы всегда. С женами, особенно с первой, реже. Ей перепадало… Лет тридцать назад.

— Древний, — девушка повертела играющую цветами радуги рюмку. — Но… за все надо платить. В твоем возрасте бегать по подворотням не кайф, значит, процент заражения минимален. Когда начнет выворачивать — спрыгнешь.

— Спрыгну.

— А выворачивает? Или притихаешь с писком как мышь полевая?

— Пот со всех пор. И стоны. Мучительные.

— Это я люблю. Тоже коромыслом. Иной раз думаешь, так недолго сломаться.

— Ломаться нечему.

— Сорок восемь кило. Было пятьдесят три. На родителей наехали…

— Прости….

— Откупились. Начинать заново, сам понимаешь.

— Представляю и сочувствую.

— Включи маг. Не кассету, дореволюционные, наверное. Поймай волну «На семи холмах».

Какое счастье, когда тебя подталкивают под зад длинные молодые ноги. Когда обжигающее дыхание можно сравнить с порывами горячего воздуха, настоянного на запахах дикорастущих трав. Когда ловишь розовые полоски, они то ускользают, то присасываются с неистовой силой. До боли. Нижние губы не застывают продолжением полой трубы, а работают без устали, всасывая и выплевывая. Всасывая и выплевывая. Забываешь про все на свете, поцелуями покрывая любое, что попадается на пути. Даже подушку, завернувшийся на нее край простыни. Прилагаешь усилия, чтобы сдержать готовые взорваться паром части тела. И летаешь, каждой клеточкой ощущая, что партнерша в восторге от стремления ублажить ее. Она не желает влезать в нижнее белье, которое отличает от вечернего платья лишь количество зрителей, чтобы покинуть квартиру на первом этаже. Навсегда. Может быть, когда-нибудь… легкий кивок головы. Здесь хоть набивайся в любовницы. Вся попка липкая, а силы еще есть.

Валютчики заметили темные круги под глазами. Всю ночь. И в десять утра перед какой-то лекцией на какой-то кафедре. Ушла, ноги ватные. Черкнула в блокнот номер телефона.

— Часом, невинности не лишили? — Приглядывался Сникерс. — Я читал, оная операция отражается на глазах. Они сначала вылезают из орбит, потом становятся на место. Но круги остаются.

— Ты читал, у меня три случая из практики, — огрызнулся я. — На первой жене ногу вывихнул — упирался в спинку кровати.

— Про тебя говорю, — не сдавался Сникерс. — Что половой гангстер, базарные собаки знают. А что решил поменять ориентацию, большая новость. Не Боря Моисеев с синими ляжками под голубой луной. С Трубачем в паре. Задница, наверное, в ракушках.

— В крупных рапанах. Но брал я, — подходил я к Сникерсу. — Возьму и тебя. С условием.

— С каким? — наклонял голову набок Сникерс.

— Промоешь попу мылом со щеткой. Там с кайлом проходить надо. Газетами не пользуешься, привык радио слушать.

— У меня в закаменевшем говне, у тебя в переливчатых ракушках, старый пердун.

Пока перебрехивались, с рынка прибежал перекупщик монет и орденов Усатый. Успокоившись, пересказал весть.

— Татарина на гоп-стоп взяли. В реанимации.

— Кто? Когда?

Ребята забыли про ссоры, сбились вокруг Усатого. Недавно убили менялу на Нахичеванском. Фоторобот убийцы висел на стенде перед входом в рынок. Лицо мужчины в спортивной шапочке было знакомым. Кажется, не раз подскакивал в конце дня. Рассказал оперативникам, те повели себя странно. Мол, когда отойдет на расстояние, тогда беги в уголовку. Сам не подавай вида. Ошеломленный советом, я отошел. Нужно действовать, они отговаривают. Соглашался стать подсадной уткой. Отмахнулись. После этого убийца, или похожий на него молодой мужчина, заглядывал не раз. Задавал вопросы про обстановку на рынке. В ответ я бурчал, что отвечаю лишь за себя.

— Ты ж у нас писатель, — усмехался тот. — Другие проблемы волнуют.

— Вот именно.

Я передвигался к магазину. Какое-то время отморозок следил жестким взглядом. Затем исчезал в толпе. Появлялся осадок, словно я представлял из себя отбившегося от стада барана, брошенного пастухами, с которыми продолжал делиться частью нагулянного курдюка.

— Татарин заметил слежку. Предупреждал ментов из уголовки, — задвинув сумку между ног, начал рассказывать Усатый. — Посоветовали нанять телохранителя. Так и поступил. Утром вышел из квартиры, его ждал охранник. Не успели спуститься ниже, из-за мусоропровода налетчик в маске. Снял пушку с предохранителя, потребовал выложить бабки. Охранник тоже щелкнул «дурой». Завязался базар. Татарин изловчился, выбил пистолет. Скрутили бандита, затащили в квартиру. Меняла решил доставить его в ментовку на своей машине. Прихватил «Тайгу». Высунулись из подъезда, из-за кустов выстрелы. Татарин упал, охранник бросился обратно. Отморозки сели в машину и скрылись. Соседи звякнули в милицию, вызвали «скорую». Полбашки снесли.

— Телохранитель где? — спросил Склиф. Хроник зябко поводил плечами. — За что ему монеты отстегивали?

— Шкуру спасал! — поджал губы Усатый.

— Может, он и наводчик, — подал идею Сникерс. — Рассказал, на каких бабках крутится Татарин, где живет, в какое время выходит. Теперь ждет, когда отслюнявят долю.

— Милиция работает. Говорят, чисто.

— Грязнее быть не может, — сплюнул Лесовик, трудившийся в паре с Усатым. — Давно в ней по уши.

Ребята заторопились по домам. Разбойные нападения не сплачивали валютчиков, а отталкивали друг от друга. Казалось, каждый в душе крестился, что случилось не с ним. Конечно, менял больше полусотни, ко всякому охранника не приставишь. Живут в разных частях города. Но если поступил сигнал, обязанность пастухов его проверить. В Америке, во времена золотой лихорадки, соблюдались правила джентльмена, пресекающие унижение человеческого достоинства. У нас обманутый, обкраденный, выкинутый из квартиры задыхается от волн обиды именно на общество, членом которого был час — день — неделю назад. Как и все, равнодушным к горю других. Так, на кого жаловаться?

— У вас, говорят, опять ЧП? — вывел из задумчивости клиент с рынка промтоваров.

— Когда они прекращались? — сплюнул я под ботинок. — Как утки в тире. Дернул за собачку, вверх задницей.

— У нас не лучше. Пару соток поменяешь?

— Хоть пять. После августа все заначки задействовал. Если что, пойду бутылки собирать.

— Не мудрено. На промтоварном до сих пор половина торгового зала свободна. Многие челноки снова на овощах, на рыбе с картошкой.

Обслужив торгаша, я переключился на принесенный женщиной набор чайных ложек. Матово поблескивая патиной, старое серебро издавало мягкий звук. Ручки инкрустированы цветной глазурью в завитушках под тонкие нити. Набор делался перед войной. После Сталина, который возвращал царские золотые погоны, балы, дореволюционную классику в театрах, пытаясь занять в умах людей кресло наместника Бога на земле, началась совдеповская штамповка из недрагоценных металлов под свинаря-шахтера Хрущева, под сталевара Брежнева. А Сталин с вдавленными висками мог лишь копировать то, что создавали до него. Днепрогесы, Магнитки, железные дороги пыхтели, звенели в германиях с америками. Обязанность диктатора заключалась в том, чтобы согнать массы народа, например, на дно Беломорско — Балтийского канала. И продолжать вытравлять позывы к свободе, потому что окончательно слои населения перемешаны еще не были.

Изучив ложки, я пришел к выводу, что набор принадлежал профессору. Женщина была одета в простенькое пальто, но в облике присутствовала врожденная воспитанность.

— Пользовались не часто, — отметил я. — Потертостей практически нет.

— Пятьдесят лет прошло, как дедушку, генерала медицинской службы, приговорили к десяти годам лагерей, — подтвердила женщина. — С Колымы он не вернулся.

— Я возьму по пять рублей за грамм. Вас устроит? Берем максимум по четыре. Цена на серебро поднялась, но незначительно.

— В ломбарде оценивали по три двадцать.

— Сколько они весят?

— Минутку, достану квитанцию. Общий вес сто шестьдесят восемь граммов. По двадцать восемь в каждой.