В конце сентября на Дону еще тепло. В один из дней я трепался с Андреевной о житье — бытие. Наметанным взглядом засек двоих пацанов лет по четырнадцать. Те не решались подходить. Я тоже был против. Ребята исчезли. Снова заметил их за трамвайной линией. Подвалил мужчина, по виду работяга.

— Золото берешь? — грубо спросил он.

— Беру, — грубо ответил и я.

— Сколько за них дашь?

Выложил мне на ладонь два перстенька, простенький кулончик. Вещи пятьсот восемьдесят третьей пробы. На одном перстеньке рядом с чекухой просматривались цифры с буквами. Камешек отсверкивал белым с искрами светом. Менялы ушли, брилик это или нет, проверить стало невозможно. Бежать к Красномырдину, означало делить клиента. Решил осторожно расспросить:

— Откуда у тебя женские украшения?

— От верблюда, — набычился работяга. — Берешь или нет?

— Сколько хочешь за все?

— А почем даете за грамм?

— По сто пятьдесят рублей.

— Подбивай. Сколько весу, за столько заплати.

— Восемь граммов. Даже на камни откидывать не буду.

— Тысяча двести рублей? Не добавишь?

— Цена окончательная.

— Давай.

Рассчитав клиента, я сунул перстеньки в полиэтиленовый кулечек. Уйдут по сто семьдесят за грамм. Камешек необходимо проверить. Если брилик, дело может обернуться как угодно. У работяг их не бывает. Осмотрелся. Пацаны за трамвайными путями исчезли. Не подстава ли! Нет, трясли бы перед лицом наручниками. А краденое — хрен его знает. То ли золото принадлежало ребятам, то ли очередные наблюдатели. Во всяком случае, избавляться спешить не стоит. Если что, влет будет на столько, за сколько купил. А если продать, вопрос начнет зависеть от расположения уголовного розыска к моей персоне. Деньги замораживать тоже не желательно, крутиться не на чем. Проблема.

До конца рабочего дня больше ничего не произошло. Я подался на автобусную остановку ни от кого не прячась, ни на кого не глядя. Кто решился на разбой, тот будет ждать в подъезде с ломиком в руках, с пушкой за поясом. От других алкашей — грабителей, юнцов — мочителей, не трудно отмахнуться.

Во второй половине октября один за другим на юг надвинулись арктические циклоны, самый злобный надолго примерз к ростовской области. Потянула низовка с близкого Дона. По наледи на пластике твердые обложки скользили. Бросить торговлю я не мог-дома в стопках залежалась почти сотня томов. Не успел закончить выставлять на прилавок книги, заметил встревоженного Папена. Одет он был по зимнему. Переведя дух, Жан Луи продавил сквозь замерзшие губы.:

— Гену убили.

— Какого? — не врубился я.

— Кто квартиру продал, машину с бочкой.

— До валюты рыбой торговал! Он еще задерживался.

— Все бабки вложил. Двое детей. И квартира навернулась.

— Кто его? Когда?

— Вчера после обеда. Сегодня труп обнаружили, за Военведом. Сорок восемь ножевых ранений. След кровавый, видимо, полз.

— Как он там оказался?

— Подошел школьный товарищ. Гена предупредил ребят, что пойдет в машину менять крупную сумму. С концами. Валютчики намекнули ментам, те прозвонили квартиру. Не появлялся. Жена с родственниками забила тревогу. Сегодня отыскали. Окоченеть успел. Выгребли не все, спешили. Мелочь, конечно. Думали, наступило затишье, а оно перед бурей.

— Трупы как находили каждый месяц, так и продолжают собирать, — откликнулся я. — Товарищ где?

— Дома. С Геной не вертелся, делов не знает. С базара вместе вышли, и все, — развел руками Папен. — Менты его взяли, но доказательств никаких. Тебя когда-то тоже друг раскрутил, с которым двадцать пять лет на формовке отпахал. Хорошо, живым оставил.

— Двадцать пять лет мы дружили, — насупился я. — Проработали в одной бригаде лет десять. Больше уродовался я, на прессах, он на выбивке как сурок торчал. Вологодский кривоногий мужичок из серии куды пр-р-ря-я-а.

— Ишь, как ты про товарища. Были — не разлей вода, — потрепал по плечу Папен. — Не забывай, что с тебя глаз не спускают. Приезжай пораньше, день уменьшился.

— Шило при мне всегда.

— Шило…, - сплюнул коллега. — У ребят пушки за поясами, и то в подъезд без мандража не ныряют. У меня тоже… шило.

Быстро темнело. Падающего из ларька света не хватало. Я умудрялся просветить купюру, сунув едва не в раздаточное окно. Надежда была на прощупывание между подушечками пальцев, на первое впечатление от клиента. Мысли о том, что в подъезде какая-то падла выкручивала лампочку перед моим появлением, мешали сосредоточиться. Приходилось добираться до двери на ощупь. Ключ не попадал в замочную скважину, руки становились похожими на деревенские грабли. Но сейчас страх нервы не будоражил. Его место занимало мерзкое чувство успокоенности от того, что теперь без опаски можно будет поработать в течении дней пятнадцати, месяца. Рынок принес в жертву Гену. Кто следующий? Надо зарабатывать деньги, иначе безоблачная старость в, с ума сходящей от беспокойства по тебе, стране накроет дерюжкой, из-под которой будут выглядывать подобранные на свалке чужие опорки.

Внутри сваренного из железа прилавка устраивался бомж. Гремел ботинками по гулким боковинам, натягивая на тело подобие женского пальто. Вчера его друга выдирали из такого же прилавка подручным инструментом. Кулечницы рассказывали, так скрюченного забросили в труповозку. После падения курса рубля, работы у машины прибавилось. На первый взгляд, какое отношение имеют бомжи к набитым деньгами банковским подвалам. Оказалось, самое прямое.

— Завтра в труповозку закинут, — кивнула в сторону прилавка Андреевна. — Такие деньги гребут, для бомжей курятник хотя бы построили. Не хуже Сталина с Берией, новый геноцид для русского народа уготовили.

— Хуже, Андреевна, — заверил я женщину. — Завтра труповозка сделает не один рейс. Сколько бомжей под каменным с железными решетками забором вокруг собора. Бог смотрит и радуется, что души к нему возвращаются. Смерть легкая. Ссут и срут под себя, калеки с обрубками. А денег полно… Применяют их не по назначению. Фасад города надо обновить? Как при Советской власти. Партшколу на Пушкинской такую отгрохали, с похмелья на бездорожнике не объедешь. За монументальным зданием детский садик прогнил. Домишки в землю вросли. Но все загорожено. И Пушкин на постаменте. Кривиться, правда, стал, вокруг сточные да фекальные колодцы. А ты о каких-то бомжах. Их, бедолаг, по городским улицам, в подвалах пацанами забитых, под стенами вокзалов ментами изуродованных столько… На всех хватит. А мы промолчим.

— Что ты гонишь! Партшкола…Пушкин… Тут люди гибнут. Писатель.

— Что писатель, не как все? Я тоже мерзну, хотя на пенсию должен пойти по вредной сетке. А руководители в трудовой книжке взяли, да написали, мол, переведен из формовщиков в транспортировщики горячего литья… в бригаду завхоза. Вот как коммунисты мстить умели. Транспортировщик горячего литья… в бригаде заведующего метлами и ведрами с лопатами. Три года горячего стажа коту под хвост. Спасибо, что не в Ковалевке.

— Не знаю, кто тут виноват. Но за людей беспокоиться надо.

— Я и беспокоюсь. В старой части города дома трещинами пошли? Подпорки ставлю. Придавило кого? Ничего, бомжи тысячами гибнут. В войну в землянках жили. Да я сам в хлеву родился, м-мать вашу… Квартиры им подавай. Может, света без перебоя запросите, или воды с газом? Такого света дам, что белого света не взвидите. Разгорланились, мол, терминал в Таганроге надо построить, чтобы все флаги и таможенные пошлины в гости к нам. Дороги без колдоебин асфальтируй. Господами стали! До поста с кожаным креслом у меня была одна дорога. Пыльная, навозом обляпанная. Как у цыгана, который воевал. Правда, первый раз слышу, мирный же народ, водкой с наркотиками торгует. На казачке женился, она сына его вырастила. Терминалы…Так будет и здесь.

— Совсем не туда попер, — вгляделась в меня Андреевна. — Часом, не просквозило?

— Андреевна, — оскалил я зубы посильнее. — Маркиз Де Кюстин триста лет назад назвал Россию страной фасадов. Изменить менталитет за десятилетия невозможно. Он врожденный, как уродливо приобретенное нами после ига имя прилагательное. Не существительное крепкое, как положено по закону матушки Природы, вмешательства не терпящей. А прилагательное. Русские мы. Русские.