— Ты живешь одна? — догадавшись, перебил я ее.
— Да… Они ломятся в дверь утром и вечером, днем и ночью. Сколько раз я спускала на них свою овчарку, но они перестали ее бояться.
— Уедь куда-нибудь.
— Уезжала…. И приезжала. Работы нет, денег тоже. Пожалуйста, не открывай. Хотя бы дня три.
— Три дня ничего не дадут.
— Дадут. Стоит только сделать первый шаг.
— Я не пил месяцами, даже не курил, — почему-то не хотелось давать ей надежду. — Потом срывался снова. Раньше пьянки продолжались день-два, максимум три, сейчас растягиваются на полмесяца с перерывом в неделю. Если бы у меня была семья…. Без нее вряд ли можно оправиться, — я вздохнул. — Понимаешь, потерялась точка опоры, а без нее смысл жизни стал менее значительным. Стараться не для кого, даже повыпендриваться не перед кем. А без поддержки, без обычной семейной грызни, у одинокого человека опускаются руки. Он ржавеет, как выброшенная на свалку консервная банка.
— Не понимаю, — откинулась она на спину. — Я никогда не была замужем. Мне всего двадцать два года…
— А родители?
— Одна я, — уклончиво ответила она.
Я вдруг осознал, что таилось за отчаянными словами, сказанными ею в начале разговора. Она предлагала совместную жизнь, несмотря на то, что видела в постели раздетую Зуфру, поняла, что буквально несколько часов назад я с ней переспал. Мало того, она знала девушку. Наверняка имела представление и о рождении моего сына. Та же Зуфра, ребята, соседи, наконец, рассказали ей. И все-таки предлагала. Видимо, почувствовала близкий край пропасти, осознала, что без посторонней помощи никогда не вырвется из все туже захлестывающейся вокруг шеи петли. Наркотики даже не водка, они страшнее, потому что затягивают в бездну незаметнее, убивают стремительнее. Но чем я, сам давно запутавшийся в личной жизни, мог помочь этой, выглядевшей старше своих лет, девушке. Стоило возникнуть малейшему конфликту по любому поводу, хотя бы из-за приличной разницы в возрасте и связанных с ней непохожих интересов, как один из нас непременно бы сорвался, потянув за собой другого. Так случилось в недавней прошлой жизни, когда судьба связала с алкашкой. Но тогда я не пил и не курил, и все равно не смог справиться с женщиной рядом. Наоборот, едва не опустился до ее уровня. А если сойдутся два зависимых от зелья человека, то для обоих крах наступит еще быстрее. Сейчас мы еще каждый по своему, своими методами, стараемся вырваться из паутины. Примером служат трезвые соседи, друзья. Тогда же быстро пойдем ко дну, хватаясь друг за друга. Я прекрасно понимал, что эта перспектива не для меня во всех отношениях. И когда раздался стук в дверь, отбросил одеяло и пошел открывать.
— Не надо — донесся до слуха отчаянный призыв девушки, но я уже поворачивал ключ.
На пороге стоял совершенно пьяный Андрей.
— Ты это… накинул бы что-нибудь, — все-таки заметил он мой адамовский костюм.
Пройдя в комнату, я нырнул в штаны. Девушка нехотя оделась тоже. Застегнув последнюю пуговицу, с укором посмотрела на меня. Отвернувшись, я хотел спросить о чем-то Андрея, скорее, всего, об афганце, и об очередном его предательстве. О предательстве потом, но не заметил ли он, когда тот ушел. В раскрытую квартиру неожиданно ворвался всклокоченный сосед.
— Бухаете, мать вашу так, скребетесь, — прямо с порога закричал он срывающимся голосом. — А там жена померла.
— Как?! — мои глаза полезли из орбит.
— А вот так! — вскинул руки сосед. — За столом, на кухне. Собственной блевотиной захлебнулась. Вот так.
— Совсем? — задал неуместный вопрос, мгновенно протрезвевший Андрей. Как-то он признался, что по пьянке переспал с ней, своей тещей. Впрочем, вечно пьяную женщину перелапали» все ее собутыльники, вплоть до моего, ограбившего меня, бывшего друга.
— Совсем. Не дышит, — сосед растерянно заморгал. — Не знаю… Скорую надо вызывать…. Или в поликлинику сбегать. Пойдемте посмотрите, что-то ж надо делать…
Как и все мы в первые мгновения, он еще надеялся на чудо. Андрей с девушкой быстро пошли к двери, я же привалился к стене, не в силах совладать с поднявшейся от ног волной страха.
— А ты? — позвал сосед. — Пойдем, поможешь на диван перенести, что ли.
— Нет, поеду к Людмиле, — еле выдавил я из себя.
Резко махнув рукой, тот бросился догонять ушедших вперед недавних собутыльников. Постояв немного, я посмотрел на заставленный посудой стол на залитую вином газету на нем. Значит, пока мы предавались интимной близости, жена соседа умирала. Мысли об этом пробуждали новые волны безотчетного страха, заставляя цепенеть все тело. Но может, она умерла раньше. Или позже… Усилием воли я оторвал ноги от пола, оделся и, замкнув дверь, выскочил на залитую солнечным светом улицу. Скорее, скорее к Людмиле. Там маленький Данилка. В комнате тихо и спокойно. Может быть, сейчас она пустит. Я не такой уж пьяный, скажу, что с похмелья. Пора завязывать, пора браться за ум. Страшно… Жутко…
На базаре я появился только через несколько дней. Миновали скромные похороны жены соседа, на которые так и не пришел. Закончились поминки. Лишь после этих неприятных событий решился, наконец, заскочить домой за деньгами. И умчался снова под осуждающими взглядами соседей. Все-таки бухали вместе. Я оправдывал себя тем, что трезвый и близко не подпускал эту женщину к порогу, а к пьяному она чаще заваливалась с мужем, с Андреем или с кем-то из алкашей. Людмила, кажется, поняла мое состояние. Была предупредительна, не намекала на неудобства, связанные с моим внезапным вторжением. Я игрался с Данилкой, как мог, помогал по хозяйству. Отношения по-прежнему оставались прохладными, натянутыми. Основную причину даже не стоило пытаться отыскивать, потому что их, главных, было несколько. Тут и ее привычка жить в одиночестве, и лень-матушка, и неуверенность в крепости союза. В завтрашнем дне. И мое постоянное недовольство по поводу медлительности Людмилы, неприемлемой моему организму размеренности во всем, неправильных действий, поступков. Короче, как только я оклемался, тут же засобирался к себе домой, чему она, кажется, несказанно обрадовалась.
День ваучеристов был насыщен до предела, как никогда за все полтора года после начала приватизации. Ваучеры скакали в цене, как зайцы. Стоимость их давно перевалила за сорок тысяч рублей, ребята надеялись на быстрый подъем до ста тысяч. Конец грандиозной правительственной программы, после которой должно было последовать долгожданное начало пересмотра старых цен. Об этом кричали буквально все средства массовой информации, подогревая и без того сумасшедший ажиотаж вокруг приватизируемых предприятий.
— Ты куда-нибудь вложил чеки? — спросил я у Аркаши.
— И не подумал, — презрительно хмыкнул тот. — Обещания инвестиционных фондов озолотить не стоят выеденного яйца. Скоро вы, обладатели злополучных акций, убедитесь в этом сами.
— Почему ты так уверен?
— Потому что питаюсь тухлыми посулами с семнадцатого года. Изменилось что за это время? Нет.
— Ты послушай, у меня дома мешок мелочи, — встрял в разговор Скрипка. — Медно-никелевый сплав, ценный. У населения на руках тысячи тонн. Подняло твое правительство номинал копеек, двадцатиков, рублей?
— Почему мое? — возмутился я.
— Потому что ты у нас главный демократ. Писатель. Голосовал за него, призывал.
— А ты не голосовал?
— Ходил. По привычке. Но мне все равно, кто будет у власти, лишь бы дали, на что брюхо набить. А твои правители даже мелочь у населения не удосужились выкупить, тогда, как обыкновенная стеклянная бутылка стоит теперь сто рубликов. А мелочь из медно- никелевого сплава, можно сказать, стратегическое сырье. Почем сейчас простое железо, я молчу. Вот тебе и вся «прихватизация» и обещанные будущие дивиденды. Как за копейки скупают ваучеры, так копейками и расплатятся.
— Но сам десяток чеков в «Гермес-Союз» вложил, — подковырнул я.
— Почему не вложить, — не смутился Скрипка. — Они мне, считай, даром достались. По три — пять тысяч. И эти денежки уже вернулись, скудненькими дивидендиками.
