Поначалу мама старательно готовила по утрам обеды, которые оставляла в холодильнике, но я знала, что все хорошее когда-нибудь, да кончается. Я возвращаюсь домой, где меня ждет записка: «Пицца. 555-4892. Не переусердствуй с чаевыми». К записке пришпилена двадцатидолларовая бумажка. В моей семье имеется добрая традиция. Мы общаемся с помощью записок, оставленных на кухонном столе. Я пишу, когда мне надо купить школьные принадлежности или съездить в торговый центр. Они пишут, когда вернутся с работы домой и надо ли к их приходу что-нибудь разморозить. Ну и о чем тогда говорить?

У мамы опять проблемы с персоналом. Моя мама – директор «Эффертса», магазина одежды в деловой части города. Ее босс предложил ей возглавить отдел в торговом центре, но она отказалась. Полагаю, ей просто нравится видеть реакцию людей, когда она говорит, что работает в городе. «А вам не страшно? – спрашивают ее собеседники. – Я ни за какие коврижки не согласился бы там работать». Маме нравится делать то, что вызывает страх у других. Она вполне могла бы стать укротительницей змей.

Но из-за центрального местоположения магазина возникают проблемы с кадрами. Магазинные воришки, бомжи, писающие на парадную дверь, а также периодические вооруженные ограбления – все это отпугивает соискателей. Ну и дела! Еще только вторая неделя сентября, а она уже думает о Рождестве. Ее голова сейчас занята пластиковыми снежинками и Сантами в нарядах из красного фетра. Если в сентябре она не сумеет укомплектовать штат сотрудников, то на праздники окажется в полной заднице.

Я заказываю обед в 15.10 и съедаю его на белом диване. Уж не знаю, у кого из моих предков случился приступ куриной слепоты, когда покупали этот диван. Вся штука в том, что, если хочешь есть на диване, надо перевернуть подушки грязной стороной вверх. У нашего дивана две ипостаси: «Мелинда поглощает пиццу с пепперони и грибами» и «Никто и никогда не ест в гостиной, нет, мэм». Я жую и смотрю телик, но внезапно слышу, как к дому подъезжает папин джип. Бац-бац-бац – перевернутые подушки сияют белоснежными щечками, а я пулей лечу на второй этаж. К тому времени как папа откроет дверь, все будет в лучшем виде, а я исчезну.

Моя комната принадлежит пришельцу. Она словно красочное фото той, кем я была в пятом классе. У меня тогда случился период временного помешательства: я считала, что розы должны быть повсюду, а розовый цвет – это грандиозно. И виной тому Рейчел. Она упросила маму разрешить ей переделать свою спальню, а в результате мы обе получили по новой комнате. Николь отказалась украшать свой прикроватный столик дурацкими оборочками, а Айви слегка переусердствовала, как всегда. Джессика решила свою комнату в стиле Дикого Запада. А я со своей спальней застряла где-то посередине, позаимствовав идеи у каждой из подруг. Единственное, что носило здесь печать моей личности, – это оставшаяся со времен детства коллекция плюшевых кроликов и кровать с балдахином. Несмотря на все издевки Николь, я наотрез отказалась убрать балдахин. Я подумываю о том, чтобы сменить обои в розочках, но тогда придется задействовать маму, а папа начнет измерять стены, и они будут спорить насчет цвета краски. И вообще, я сама еще толком не знаю, какой бы хотела видеть свою комнату.

Домашнее задание не вариант. Кровать посылает сигналы, что не мешало бы немного вздремнуть. Ничего не могу с собой поделать. Мягкие подушки и теплое одеяло – нет, это сильнее меня. Я сдаюсь и ныряю под одеяло.

Я слышу, как папа включает телевизор. Дзинь-дзинь-дзинь – он бросает кубики льда в стакан с толстым дном и наливает туда выпивку. Открывает микроволновку – похоже, собирается разогреть пиццу – и включает таймер. Я делаю радио погромче – сообщить, что я дома. Но я не собираюсь спать по-настоящему. Нет, я останавливаюсь где-то на полпути к полноценному сну. В таком состоянии я могу пребывать часами. Мне даже нет нужды закрывать глаза – надо просто оставаться под надежной защитой одеяла и дышать.

Папа врубает телевизор на полную громкость. Слышатся завывания ведущего программы новостей: «Пять человек погибли во время пожара! Нападение на молодую девушку! Подростков подозревают в вооруженном ограблении бензоколонки!» Я прикусываю засохшую болячку на нижней губе. Папа переключает каналы, снова и снова просматривая все те же сюжеты.

Я смотрю на себя в зеркало на противоположной стене. Уф! Волосы практически скрыты одеялом. Я изучаю очертания лица. Интересно, а можно поместить это лицо на мое дерево, чтобы оно выглядывало из листвы, как у дриад из греческих мифов? Две мутные кляксы глаз под черными галочками бровей, поросячий пятачок вместо носа, а вместо рта – какой-то изжеванный ужас. Нет, на дриаду определенно не тянет. Я кусаю губы и не могу остановиться. Такое чувство, будто мой рот принадлежит кому-то другому, кому-то, кого я даже не знаю.

Я встаю с кровати и снимаю со стены зеркало. И кладу его в шкаф, лицевой стороной к задней стенке.

Я прячусь в туалете, жду, когда очистится горизонт. Выглядываю из-за двери. Директор школы, Самый Главный, находит в коридоре другого праздношатающегося ученика.

Самый Главный: Мистер, где ваш пропуск на занятия?

Праздношатающийся: Я как раз за ним иду.

С. Г.: Но вы не имеете права находиться в коридоре без пропуска.

П. Ш.: Я знаю и ужасно расстроен. Поэтому мне надо поторопиться, чтобы успеть получить пропуск.

Директор школы делает длинную паузу. Выражение лица у него точь-в-точь как у Даффи Дака, когда тот наконец понимает, что Багс явно плутует.

С. Г.: Ну, тогда поторопитесь и поскорей получите пропуск.

Праздношатающийся ученик, улыбаясь и размахивая руками, рысью бежит по коридору. Директор школы, проигрывая в уме весь разговор, дабы понять, где тут засада, направляется в другую сторону. Я смеюсь. Все ясно как божий день.

Физкультуру следует запретить. Как унижающую достоинство человека.

В раздевалке мой шкафчик ближайший к двери, значит переодеваться придется в душевой кабинке. У Хизер из Огайо соседний шкафчик. Она носит спортивную форму прямо под обычной одеждой. А после физкультуры снимает шорты, но остается в короткой маечке. И я начинаю волноваться за девчонок из Огайо. Неужели им всем приходится носить нижнее белье?

Единственная девочка, которую я еще здесь знаю, – это Николь. Когда-то мы входили в одну группировку, но особой близости между нами не наблюдалось. В начале учебного года она явно собралась было что-то сказать мне, но прикусила язык и принялась перешнуровывать свои «найки». У Николь вместительный шкафчик в укромном уголке, где пахнет свежестью, потому что она член футбольной команды. И она не стесняется переодеваться на людях. Она даже меняет лифчики, поскольку один спортивный лифчик она носит под нормальной одеждой, а второй надевает на урок физкультуры. Никогда не краснеет, стыдливо не отворачивается – просто переодевается, и все. Наверное, спортсменам это свойственно. Если ты весь из себя такой накачанный, тебе наплевать, что будут говорить о твоих сиськах или о твоей заднице.

Уже конец сентября, и у нас начинаются тренировки по хоккею на траве. Хоккей на траве – грязный вид спорта, которым занимаются только в промозглые облачные дни, когда того и гляди пойдет снег. И кто только это придумал? Но Николь остановить невозможно. Она несется по полю на крейсерской скорости, оставляя за собой шлейф жидкой грязи, омывающей всех, кто встает на ее пути. Николь делает незаметное движение запястьем – и мяч летит в цель. Она улыбается и трусцой возвращается в центральный круг.

Там, где задействованы мяч и свисток, Николь нет равных. Баскетбол, софтбол, лакросс, американский футбол, просто футбол, регби. Что угодно. И глядя на нее, кажется, что все легко и просто. Парни специально приходят посмотреть на Николь, чтобы научиться играть лучше. Она просто прелесть, но ей даже не хочется завидовать. Этим летом она сломала зуб в каком-то спортивном лагере. И только стала еще привлекательнее.