– Какая прелесть! – отвечала она. – Обещаю, у тебя соберется вся Венеция, самое чудесное общество. Люди все время о тебе спрашивают. О чем они только не шепчутся! Ты даже не представляешь, какой восхитительный получится прием.

Так все и вышло.

Через месяц я отворил двери палаццо всему городу. Это событие не шло ни в какое сравнение с пьяным угаром ночей в Древнем Риме, когда гости валялись на кушетках и расставались в саду с содержимым желудков, а я как безумец расписывал стены.

О да, по прибытии я обнаружил толпу добропорядочных, прекрасно одетых венецианцев. Конечно, мне задавали тысячу вопросов. Мои глаза затуманились; я воспринимал смертные голоса как поцелуи. «Ты здесь свой, – думал я. – Они принимают тебя за равного. Ты как будто ожил».

Так пусть критикуют мои работы! Да, я старался, чтобы получилось как можно лучше, но энергия жизни несравненно важнее!

И в центре, окруженная моими любимыми картинами, стояла прелестная белокурая Бьянка, свободная от тех, кто толкал ее на неверный путь, – Бьянка, всеми признанная хозяйка моего дома.

Амадео молча взирал на происходящее недовольными глазами. Прошлое снедало его изнутри злокачественной опухолью, но он не мог ни вспомнить его, ни понять.

Не прошло и месяца, как на закате я нашел его, совершенно больного, в большой церкви на соседнем острове Торчелло, куда он, по всей видимости, забрел в полном одиночестве. Я поднял его с холодного сырого пола и отнес домой.

Разумеется, я понял, в чем дело. Там находились иконы, написанные в стиле его собственных работ. Там находилась старинная мозаика, возраст которой превышал несколько веков, – похожую мозаику он видел в детстве в русских церквах. Он не вспомнил. Он просто набрел в своих скитаниях на древнюю истину – хрупкие, застывшие византийские картины – и, разгоряченный, заработал лихорадку. Я чувствовал жар на его губах, видел огонь в его глазах.

Наступил рассвет, ему не становилось лучше, но мне пришлось оставить его на попечение Винченцо. На закате я поспешил к его постели.

Причиной горячки послужил воспаленный рассудок. Спеленав Амадео как младенца, я отнес его в венецианскую церковь показать дивные картины с пышущими здоровьем персонажами, написанные в последние годы.

Но я убедился, что мои методы бесполезны. Мне никогда не удастся расширить его кругозор, изменить восприятие. Я отнес его домой и снова уложил на подушки.

Я попытался понять его как можно глубже.

Он родом из карающего мира аскетической преданности. Живопись для него лишена радости. Да и вся жизнь на Руси настолько сурова, что он до сих пор не может отдаться удовольствиям, ожидающим здесь на каждом углу.

Осаждаемый непостижимыми воспоминаниями, он медленно, но верно двигался навстречу смерти.

«Я этого не допущу! – Я мерил комнату шагами, поворачивался к тем, кто ухаживал за ним. Я ходил взад-вперед, шепча про себя гневные слова: – Я этого не допущу. Я не позволю ему умереть».

Строго приказав всем выйти из спальни, я склонился над ним и, прокусив язык, наполнил рот кровью, а потом тонкой струйкой окропил его губы.

Он вздрогнул, облизал губы, и в тот же миг ему стало легче дышать, а щеки окрасились румянцем. Я потрогал его лоб. Горячка спала. Он открыл глаза, посмотрел на меня, произнес свое любимое «Мастер», а потом спокойно, без видений и кошмаров, уснул.

Довольно. Я отошел от кровати. Я открыл объемистый дневник и скрипящим пером сделал поспешную запись:

Я закрыл книгу, ненавидя себя за то, что дал ему Кровь. Но она вылечила его. Это точно. И заболей он снова, я повторю лечение.

Время летело слишком быстро.

События мелькали с невероятной скоростью. Моя былая убежденность пошатнулась, а красота Амадео возрастала с каждой ночью.

Учителя повезли мальчиков во Флоренцию посмотреть местную живопись. И, вернувшись домой, ученики принялись за учебу с еще большим вдохновением.

«Да, они увидели работы Боттичелли – потрясающе! Мастер до сих пор пишет? Да, но его живопись практически целиком посвящена религии. Дело рук Савонаролы, строгого монаха, осуждавшего флорентинцев за светский образ мыслей. Савонарола пользуется во Флоренции большим авторитетом. Боттичелли верит в Савонаролу и считается одним из его последователей».

Я глубоко опечалился. По правде говоря, я чуть не обезумел от бешенства. Но знал: что бы ни рисовал Боттичелли, все выйдет изумительно. А успехи Амадео становились моим утешением – скорее даже приводили меня в приятное замешательство.

Амадео превратился в самого выдающегося ученика моей маленькой академии. Я нанял для него преподавателей философии и юриспруденции. Он на удивление быстро вырос из старой одежды, научился поддерживать живую светскую беседу и стал любимцем младших мальчиков.

Почти каждую ночь мы проводили у Бьянки. Я свыкся с обществом утонченных незнакомцев – бесконечным потоком европейцев с севера, приезжавших в Италию, чтобы открыть для себя загадку ее древнего очарования.

Очень редко мне приходилось наблюдать, как Бьянка протягивает злополучному гостю чашу с отравленным вином. Очень редко мне доводилось слышать, как бьется ее темное сердце, замечать тень греха в самой глубине глаз. Как она следила за беспечной жертвой, с какой легкой душой провожала ее!

Тем временем наши встречи с Амадео в моей спальне носили все более интимный характер. И не раз, обнимая его, я дарил ему Поцелуй Крови, от которого все тело его содрогалось, а в полузакрытых глазах отражалась сила бессмертия.

Что за безумие? Отдать его миру или забрать с собой?

Я долгое время предпочитал обманывать себя, то и дело повторяя, что мальчик еще может проявить характер и заработать свободу – уехать в богатстве и здравии, навстречу новым достижениям.

Но я отдал ему столько Темной Крови, что он начал изводить меня вопросами. Что я за существо? Почему никогда не прихожу днем? Почему ничего не ем и не пью?

Он обвивал руками живую тайну, зарывался лицом в шею чудовища.

Я отправил его в лучшие бордели постигать наслаждения женщин и наслаждения мальчиков. Он возненавидел меня, но получил удовольствие и вернулся домой, не ища иных услад, кроме Поцелуя Крови.

Он говорил мне колкости, когда я неистово работал в студии, не допуская никого, кроме него, чтобы создать новый пейзаж или изобразить собрание древних героев. Он спал рядом со мной, когда я падал в кровать, чтобы проспать последние часы перед рассветом.

Между тем мы снова и снова устраивали в палаццо приемы. Бьянка, исполненная самообладания, выросла и, сохранив нежное лицо и мягкие манеры, превратилась из юной многообещающей прелестницы в элегантную женщину.

Я часто ловил себя на том, что смотрю на нее и думаю, чем бы кончилось наше знакомство, не обрати я внимание на Амадео. Неужели я не уговорил бы ее, не нашел бы убедительных слов? А потом, рассуждая логично, я, глупец, понимал, что все равно могу сделать выбор в ее пользу и изгнать Амадео из своей жизни, подарив богатство и положение в обществе, но обрекая на смертность.

Нет, она спасена.

Мне нужен был Амадео – Амадео, кого я обучал и воспитывал; Амадео, бесценный ученик Крови.

Ночи мчались, словно во сне. Несколько мальчиков отправились в университет. Один преподаватель умер. Винченцо хромал, но я нанял человека ему в помощь. Бьянка перевесила на другие места кое-какие большие картины. Воздух потеплел, и окна стояли открытыми. Мы собирались пировать на крыше. Мальчики пели.

Не было случая, чтобы я забыл воспользоваться мазями и затемнить кожу, дабы походить на человека. Не было случая, чтобы я не втер их в лицо и ладони. Не было случая, чтобы я не украсил одежду дорогими каменьями и не надел кольца, чтобы отвлечь внимание. Не было случая, чтобы я подошел слишком близко к ярким свечам или к факелу при входе или на набережной.