В старомодно-роскошном и одновременно убогом номере он дал выход своему раздражению:
— Никогда к этому не привыкну — люди, которые по роду своей деятельности должны угождать, ухаживать, предупреждать желания, эти люди тиранят и глумятся… Все вверх ногами! Лакеи стали господами, а господа превратились в униженных просителей…
— Кто угодно, только не ты, — улыбнулась Анжелика, — они чувствуют в тебе господина за двадцать шагов.
— Ты бессовестно льстишь мне, — нахмурился он, но голос его смягчился. — Не знаю, что они чувствуют, но я себя — весьма неуютно.
Пан Стешиньский открыл форточку, закурил и совсем мягко сказал:
— Джи, я хотел поговорить с тобой о… так сказать…, скоро я уеду, а ты, по-видимому, останешься… Мне хочется надеяться, что то доверие, которое всегда между нами было, осталось…
— Да, папа, я уверена, но боюсь, что…
— Я постараюсь понять тебя, — поспешно вставил он, — кроме того, что бы я ни сказал, будет продиктовано любовью… ты не сомневаешься?
— Нет, конечно, но мне кажется, я знаю, что ты хочешь сказать.
— Ты всегда была умницей, но сейчас… боюсь, можешь недооценивать многие вещи, видеть их не так ясно. В этой интернациональной среде — ты уже четыре месяца — у тебя могли притупиться национальное и религиозное чувства, а также то, что так архаично звучит, но, тем не менее, существует — чувство крови. Здесь настоящий Вавилон, все перемешалось, и, естественно, может возникнуть чувство, что и во всем мире так…
Пан Стешиньский поискал глазами пепельницу и, не найдя, выбросил сигарету в форточку. Анжелика, лежа на кровати, листала технические проспекты.
— Это похоже на карнавал: музыка, все в масках и кажутся необыкновенными. Но карнавал когда-то кончается, и приходится разъезжаться по домам — кому в бунгало под пальмой, кому в юрту… А Вавилон остается. Только сувениры и знания можно взять с собой, ничего больше…
Его красноречие заставило Анжелику отодвинуть в сторону проспекты. Она лежала теперь на животе, подперев голову, и с улыбкой следила за отцом. Он же продолжал воздвигать из трюизмов, цементируя логикой, внушительное сооружение, пока вдруг не почувствовал, что одна ее фраза может разрушить все его построения. Он растерялся — тут кончалась всякая власть логики. Не мог же он сказать ей: «не надо, не люби этого парня», да и против него самого не находил убедительных возражений. Надо было косвенно, исподволь повлиять на ее сердце, но как? И он пустился в воспоминания. Напомнил, как они всей семьей ходили в незаметный костел на окраине, как отмечали праздники, рассказал несколько подробностей из жизни своего отца, о поместье под Львовом… Воспоминания воспламенили его, и наконец он решился:
— Ты спросишь, какое отношение… Отвечу — прямое. Это пронизывает нас, нашу жизнь… А он… конечно, он производит довольно приятное впечатление, можно даже сказать, что он похож на джентльмена… Но если снять эту европейскую оболочку, что рано или поздно должно случиться, ты обнаружишь под ней москаля, грубого и хитрого азиата, коварного и опасного врага Польши, католичества, самого духа европейской цивилизации, демократии.
— Прости меня, папа, — сказала Анжелика, садясь, — но мне кажется, что времена быстро меняются… Теперь все становятся терпимее, стараются понять друг друга. Мы все европейцы, мы так похожи, у нас общая культура…
— Вы все тут ходите в масках, живете одинаковой и не своей жизнью. Поэтому и кажется, что все одинаковы, похожи. Но стоит попасть болгарской девушке в Германию… Можешь поверить опыту моему и твоей матери… Да, Джи, есть такая теория о сближении наций, стирании национальных различий, но разве на практике она не означает, что шотландцам, ирландцам и валлийцам следует побыстрее стать англичанами, австрийцам — немцами, полякам, болгарам, прибалтам и другим — русскими, а в более отдаленной перспективе всем — американцами? Ты думаешь эта теория — новость двадцатого века? Ей столько же лет, сколько существуют на свете империи. Когда Рим стал империей, точно такая же теория превратилась в государственную идеологию. И знаешь, кто был ее самым ревностным сторонником? Да, именно вчерашние колонии, управляемые территории, то есть те, кому по этой теории надлежало исчезнуть и превратиться в римлян. Появились римские императоры испанского, германского происхождения, и они вдохнули в империю новую жизнь, но они же и скрывали в себе ее гибель. Когда она стала слишком рыхлой, пестрой, потеряла единое национальное начало, она стала разваливаться на куски — сперва на два, а потом…
— Ты не хочешь чего-нибудь выпить? — осторожно спросила Анжелика.
— Да, там есть пиво. В самом деле у меня пересохло во рту.
Он присел к столу и, побарабанив пальцами, негромко сказал:
— Рано или поздно, но эта империя тоже разлетится, и мы — поляки… боюсь, нам еще предстоит схватиться с ними. Ты видишь, «Сусанин» не сходит со сцены, а «Дзяды» не постеснялись запретить…
Анжелика молча наливала в стаканы пиво. Казалось, она знала все, что он говорил, и кое-что очень важное — сверх того.
— Ты, может быть, думаешь, что я занимаюсь не совсем уместным теоретизированием? Нисколько! Я говорю о насущных проблемах, с которыми предстоит столкнуться в ближайшие пять, семь лет.
— Эту страну не ждет ничего хорошего, — сказал пан Стешиньский, выпив пиво и вытерев платком губы, — когда ее экономика окончательно зайдет в тупик, они опять начнут пожирать друг друга и мечтать о новом Сталине. Все, что мы можем сделать для нее — это помочь ей как можно быстрее распасться. Самое же разумное — держаться от нее подальше, как от падающего колосса…
Он говорил, она слушала. Она понимала его, но в ушах ее не переставали звучать и другие слова: «я хочу видеть тебя, впитывать твой голос, растворяться вместе с тобой в музыке и песнях, дарить тебе твои успехи… хочешь, я стану чемпионом мира по шахматам или лауреатом нобелевской премии?..» Наивные и смешные слова, но как приятно вслушиваться в них!
Наконец пан Стешиньский заметил ее отсутствующий взгляд и затаенную улыбку. Ему стало страшно, как если бы дочь на его глазах сходила с ума. Вопрос «ты любишь этого парня?» подкатил к самому горлу, но вытолкнуть его Станислав Стешиньский не смог и, досадуя на себя за малодушие, сердито спросил:
— Ты хочешь что-то возразить мне?
— Нет… да, видишь ли, папа, — неуверенно начала Анжелика, — я согласна с тобой: они принесли нам много зла — руками немцев разрушили Варшаву, расстреляли наших офицеров и многое другое, — но это было так давно! Когда-то надо наконец забывать старые обиды…
— Если бы они покаялись и просили о прощении, наш христианский долг был бы простить, но они упорствуют в творимом зле, они изворачиваются и нагло врут — пишут сотни книг, пишут параллельную историю… Но, что еще хуже, они навязывают нам — одному из самых свободолюбивых народов — варварскую тоталитарную систему! Зачем они держат не меньше восьми дивизий? Против «империалистов»? Нет, они знают, как мы любим их…
Отец снова ходил по комнате, скупо жестикулируя, не глядя на дочь. Но последние слова произвели — он заметил краем глаза — какую-то перемену в ее позе. Пан Стешиньский круто развернулся: дочь сидела, скрестив на столе руки и уронив на них голову. Он закурил седьмую за день сигарету — вторую сверх нормы — дважды выпустил в форточку дым и мягко спросил:
— Что с тобой, Джи? Ты устала?
Она медленно подняла голову, убрала с лица волосы.
— Как тяжело! Какая мучительная ситуация! Я думала о своих русских друзьях и знакомых… они такие милые и приятные… — «любит, — подумал пан Стешиньский, — она его любит!» — но в целом, я согласна, страшная опасность… И я не понимаю, не понимаю, как это может быть! Как можно много, кучу милых людей превратить в… чудовище?! Мне кажется, что они сами — первые жертвы.
— Каждый народ достоин своего правительства, и не все они такие милые, как твои друзья, — проворчал пан Стешиньский.
— Мы тоже достойны Гомулки?
