Манида беззлобно ткнул Ивана кулаком в живот:

– А вот здесь смеяться надо!

Потом посмотрел на все припасы и распростертую курицу, которую Иван хотел незаметно отодвинуть в кусты, и покрутил головой:

– А я смотрю, что это бабка Миронова к твоему отцу пошла? Злая, как ведьма. Это не ее ли курица? – Манида веером поднял одно крыло. – Э, точно ее! Таких чернушек у нас в Бондарях больше ни у кого не замечено. Но я молчок! Ни-ни! – он дурашливо приложил палец к губам, сделав заговорщицкое лицо. – Один секунд – и мы из нее чахохбили по-нашенски сделаем!

Он весело вытащил из кармана узкий длинный нож и, не обращая внимания на перья, вспорол белеющее куриное гузно, поскреб там двумя пальцами и, слегка дернув, вытащил спутанные, как розовые шнурки, внутренности. Между пальцами, стекая с ладони золотом желтка на песок, среди окровавленных лохмотьев, белела раздавленная скорлупа яйца.

Манида подошел к воде, пустил по течению куриные потроха и стал промывать вскрытую тушку.

Вынув курицу из воды, он с коротким хрустом переломил ей ноги, обрезал и тоже бросил в речку.

Ребята с недоумением смотрели на него: надо же сначала ощипать перья, а потом потрошить…

– Ну, что зенки вылупили? Марш огонь разжигать! – по-хозяйски приказал Колька.

Друзья быстро разложили сухие дрова, и вскоре, весело потрескивая, они занялись зыбким пламенем.

Иван нырнул в пещеру, принес пачку соли, и Манида, густо посолив курицу изнутри, стал смазывать ее размокшей синеватой глиной, наковырянной тут же, у берега.

Через минуту-две внушительный, больше футбольного мяча, шар блестел лакированной поверхностью. Внутри него, как ядро грецкого ореха, находилась чернушка-хохлушка.

Манида оставил шар на песке, давая ему немного подувянуть и окрепнуть.

Пока нажигались уголья, надо было что-то делать, и Иван снова полез в пещеру, за куревом. Тем временем их старший благодетель уже сидел по-свойски у костра, сжав мертвой хваткой бутылку, и терпеливо вдалбливал Мишке правила пития неразбавленного спирта.

– Тут что главное? Не дышать! – он вытащил зубами бумажную пробку, выплюнул ее, поднял бутылку на свет, что-то внимательно разглядывая. – Продукт вчерашний? – Мишка с готовностью кивнул. – Ну, тогда смотри и учись, пока я жив! – он вложил в губы узкое, как флейта, горлышко бутылки и медленно сделал несколько глотков.

Сало и хлеб были под рукой, но Манида не кинулся тут же зажёвывать выпивку, а, подняв глаза к небу, как можно длиннее выдохнул, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом пальцами отщипнул от краюхи хлеба, поднес щепоть к носу и также долго-долго, с шумом, всасывал через широкие ноздри воздух. Потом откинулся с наслаждением, упираясь руками в песок, и победно поглядел на подростков.

Мишка, а он во всем опережал своего друга, подхватил посудину и, зажмурившись, быстро-быстро стал глотать из горлышка.

Запрокинутое лицо скорчилось в гримасе отвращения. По подбородку ему на голый живот обильной струей потекла столь ценная влага. Поперхнувшись, расплескивая спирт, он чуть не выронил бутылку, которую Иван тут же подхватил.

Мишка, синея, со слезами на глазах, всасывал и никак не мог всосать воздух. С утробным звуком «Ы-ыыыы!» он, скребя песок пальцами, лег на живот и, дотянувшись до воды, стал по-собачьи лакать прямо из речки, остужая обожженный язык и нёбо.

Глядя на друга, Иван, с опаской приложив бутылку к губам, быстро запрокинул голову и не дыша сделал несколько глотков.

Сначала вкуса не ощутил, но потом, когда он резко вытолкнул воздух, почувствовал, как внутрь, от гортани до самого седалища, входит, туго поворачиваясь, ржавый железный костыль.

Но уже через пять-шесть секунд Иван наслаждался теплом, которое прорастало из самой мальчишеской сердцевины.

Затем нарочито медленно и спокойно двумя пальцами он подхватил сочащуюся пластинку копченого сала, тщательно наструганного Манидой, не спеша отломил кусочек хлеба и как ни в чем не бывало стал с удовольствием жевать.

Манида восхищенно смотрел на такого способного ученика:

– Е-мое! Вот это заглотнул! Ну, молоток! Ну, молоток! Наверняка кувалдой будешь. В каких таких школах ты этому научился? – он только покачивал своей лохматой головой.

Манида не знал, что Иван с девяти лет ходил с отцом плотничать, помогая ему то принести-отнести инструмент, то поддержать доску, одним словом, был на подхвате. Иван приучался к труду и заодно маленько подкармливался. Не обходилось и без выпивки. Отец, то ли от скуки, то ли забавы ради, иногда плескал ему на донышко стакана, когда ладились на работу или когда размывали руки. Всяко бывало…

Мишка еще долго сидел, вытирая слезы и ни к чему не притрагиваясь, а Иван с Манидой посмеивались, аппетитно уплетая прокопченное Мишкиной няней на яблоневых опилках и немного подвяленное на воздухе доброе домашнее сало.

Незадачливый выпивоха не утерпел и, снова ухватив бутылку за горло, резко опрокинул ее в рот.

В этот раз у него получилось. Торопливо подцепив сало, он стал тут же глотать его, почти не разжевывая. Слезы на глазах еще не просохли, но Мишка уже был улыбчив и гордо поглядывал на Маниду.

Колька обеспокоено покосился на поубавившуюся выпивку, вытер губы тыльной стороной ладони, одним махом влил в себя порядочную порцию боярышникового спирта, занюхал его хлебной коркой и дружески, на равных, спустившись с высоты своего положения, обнял ребят за плечи.

Всем было хорошо и уютно. Весело, как цыгане в красных одеждах, на черных обугленных поленьях плясал огонь.

Жар от костра аккуратно сдвинули в сторону, разровняли его, сделав огненный круг, который то разгорался, потрескивая, то покрывался бледным налетом, чтобы через мгновение предстать во всем своем огненном величии.

В этот круг Манида уложил глиняный шар с неощипанной курицей внутри, поверх него тоже стал раскладывать горящие поленья.

Было так хорошо, что лучше быть не может. То ли от огня, то ли от спиртного горели лицо, руки и даже подошвы стоп.

На огне глина стала быстро твердеть, покрываясь мелкой сетью трещин, через которые спустя некоторое время маленькими гейзерами стали вырываться ароматные дымки.

Манида угостился приобретённым ребятами капитанским табачком, и все они, мирно покуривая, разлеглись на теплом августовском песочке.

Речка, играя холодными солнечными бликами, безразлично спешила мимо куда-то по своим делам.

От костра и от пригревающего солнца одежда стала парить, так что скоро можно было прикрыть мальчишечью наготу.

Иван чувствовал, как хмель медленно и сладко высасывает его силы, словно перезрелую сливу, и как тело, отрываясь от земли, тает, теряя вес. Ловчее и лучше их, сидящих здесь вокруг чадящего жжеными перьями костра, никого в мире не было. Вот они какие – трое мужиков, веселых и сильных, полеживают себе на бережку реки Большой Ломовис, попыхивают табачком, и – ничего! Они молоды и красивы! Сама земля прислушивается к мужскому разговору, сдобренному легким матерком, метким и беззлобным. Сейчас вот расколется этот глиняный орех, эта черепушка, и они будут, ломая руками птицу, не спеша жевать душистое мясо, запивая его боярышниковым спиртом…

Иван встал и быстро полез в костер палкой, чтобы выкатить шипящий и свистящий со всех сторон, как исколотая футбольная камера, глиняный шар, но тут же получил от Маниды по рукам короткой и хлесткой хворостиной:

– Поперек батьки в пекло не лезь!

Сначала Иван обиделся до глубины души, отвернулся и чуть не заплакал от жалости к себе: как же так? Он уже считал Кольку своим старшим другом, своим товарищем, а тот его – по рукам!..

Но потом неудержимый смех стал сотрясать Ивана Метелкина, такой, что он даже закашлялся.

– Ты чего ржешь? – недоуменно спросил Манида. – Чего ты, а?

– Так надо говорить не «поперек батьки», а «поперед батьки», понял, неуч?

Мишка, уяснив суть, тоже покатился со смеху, да так, что опрокинулся в воду, и с матом и хохотом снова пополз на песок.