Тогда балет был моей единственной настоящей любовью. Я отдала ему сердце в тот самый миг, когда в девять лет мама записала меня в школу танцев профессора Вейснера в безуспешной попытке отучить от лазания по деревьям и крышам. Музыка и балетные па таили в себе радость и драму, страсть и романтику – все, чего я жаждала в жизни. Костюмы, истории, роли таили шанс для меня стать чем-то большим, чем младшей из девочек Сейр – последней в очереди, вечно ждущей, когда же она дорастет до того, чтобы дорасти.

Я как раз миновала пересечение улицы Милдред и улицы Сейр – да, названной в честь нашей семьи, когда мне на щеку упала первая капля, потом вторая – на лоб, а затем Бог открутил вентиль на полную мощность.

Я побежала к ближайшему дереву и нашла зыбкое укрытие под его ветвями. Ветер трепал листья и хлестал меня дождевыми струями. В считаные минуты я оказалась насквозь мокрой. Промокнуть сильнее было уже невозможно, и я продолжила свой путь, представляя, что деревья – это кордебалет, а я играю сиротку, наконец-то сбежавшую от колдуна-тирана. Может, я и заблудилась в лесу, но, как в лучших балетных постановках, в конце непременно появится принц.

У широкого круглого фонтана, бьющего на пересечении Судебной улицы и Декстер-авеню, я облокотилась на перила и встряхнула непослушными волосами. Пока раздумывала, не выкинуть ли чулки и туфли в фонтан, вместо того, чтобы натягивать их мокрыми, по бульвару мимо меня проехало несколько автомобилей и дребезжащих трамваев. Вспомнив, что через двадцать шесть дней мне исполнится восемнадцать, я все же обулась.

Так, одевшись более или менее прилично, я пошла по улице к новой конторе общества Красного Креста, обустроенной среди магазинов на южной стороне Декстер-авеню. Хотя дождь постепенно утихал, тротуары все еще были практически пусты. А значит, к маминой радости, не так уж много людей заметят меня такой расхристанной.

«О каких же глупостях мама беспокоится, – подумала я. – Как и все женщины».

Скольким же правилам нужно следовать, сколько приличий соблюдать, если ты девушка! Прямая осанка. Перчатки на руках. Ненакрашенные (и нецелованные) губы. Наглаженные юбки, скромные слова, опущенный взгляд, целомудренные мысли. Я считала все эти правила ерундой. Юноши любили меня как раз за то, что я была готова стрелять шариками из жеваной бумаги и отпускать непристойные шутки и позволяла целовать себя, если от них хорошо пахло, а я была в настроении. Я основывала свои стандарты на доводах рассудка, а не под давлением общества. Прости, мама. Ты еще получше остальных.

В центре «Красный Крест» собралось человек двадцать добровольцев, большинство из них – мои подруги, которые и бровью не повели, заметив, в каком виде я пришла. Только моя самая старшая сестра Марджори, которая сновала туда-сюда, раздавая брошюры и выпечку, подняла шум:

– Детка, ты кошмарно выглядишь! Ты не надела шляпу? – Она попыталась пригладить мои волосы, но быстро сдалась. – Безнадежно. Вот, держи, – она протянула мне кухонное полотенце. – Вытрись. Если бы мы так отчаянно не нуждались в добровольцах, я бы отправила тебя домой.

– Не переживай, – пробормотала я, вытирая голову полотенцем.

Я знала, она все равно будет переживать. Когда я родилась, Марджори исполнилось четырнадцать, и она была мне практически второй матерью, пока не вышла замуж и не переехала в дом за несколько улиц от нашего. К тому времени, конечно, привычка пустила корни. Я повесила полотенце ей на плечи, и мы пошли подыскать себе места.

Элеанор Броудер, моя тогдашняя лучшая подруга, заняла мне местечко напротив нее за одним из столов, выстроенных длинными рядами. Справа от меня сидела Сара Мэйфилд. Мы называли ее «Вторая Сара», первой была наша задушевная подруга Сара Хаардт, которая тогда училась в колледже в Балтиморе. Вторая Сара была в паре с Ливи Харт, чья шевелюра могла поспорить в смоляном эбонитовом блеске с волосами еще одной нашей подруги Таллулы Бэнкхед. Таллу со своими волосами выиграла конкурс красоты «Кинодива», когда нам было по пятнадцать, а теперь пожинала плоды победы, строя карьеру актрисы в Нью-Йорке. Жизнь Таллу и ее волос была наполнена путешествиями и блеском, и я завидовала ей, хотя и любила Монтгомери. Уж Таллу-то никто не указывал, какой длины должны быть ее юбки.

Мы ждали начала собрания, обмахиваясь веерами, чтобы хоть как-то развеять духоту. Высокие, выкрашенные в абрикосовый цвет стены были обклеены плакатами Красного Креста. На одном была изображена полная пряжи корзина с двумя вязальными спицами. Она призывала читателей: «Мальчикам нужны носки! Берись за спицы!» На другом возле огромного ярко-красного креста стояла медсестра в чудовищно непрактичных пышном платье и развевающемся плаще. На руках медсестры покоились покосившиеся носилки, на которых лежал раненый солдат, вместе с носилками завернутый в темное одеяло. С моего места медсестра казалась великаншей, а солдат был готов вот-вот соскользнуть с носилок ногами вперед, если медсестра не обратит на него свой великанский взгляд. Надпись под изображением гласила: «Величайшая мать в мире».

Я толкнула Сару локтем и кивнула на плакат:

– Как думаешь, имеется в виду Богоматерь?

Ответить Сара не успела. Раздался стук трости по деревянному полу, и мы все повернулись к дородной миссис Бейкер, одетой в перехваченный ремнем костюм стального цвета. Эта поистине пугающая дородная женщина приехала из Бостона, чтобы помочь тренировать добровольцев. Казалось, посади ее на корабль, идущий во Францию, и она в одиночку выиграет войну.

– Всем доброго утра, – отчеканила она. – Вижу, вам удалось отыскать нас без лишних усилий. Война продолжается, а значит, и мы должны продолжать с удвоенной силой работать и искать добровольцев.

Некоторые девушки захлопали в ладоши. Это были самые младшие члены организации, которым только-только позволили к нам присоединиться.

Миссис Бейкер кивнула, отчего ее подбородок на мгновение растворился в шее.

– Итак, некоторым из вас доводилось накладывать повязки на пальцы и руки. Принцип перевязывания ноги или туловища – такой же. Однако есть важные различия, на которые нам следует обратить внимание. Для тех из вас, кто не проходил инструктаж, я начну с самого начала. Итак, первым делом берем отрез небеленого ситца…

Пока я выжимала дождевую воду из подола, миссис Бейкер рассказала о длине, ширине, натяжении и приступила к демонстрации. Она передала конец куска ткани девушке, сидящей ближе всех.

– Встань, дорогая. Одна из вас держит скатку и отматывает ткань по мере необходимости – это раскатчица. Большие пальцы раскатчицы должны быть на скатке, указательный – под отрезом, вот так. Указательные пальцы крепко прижаты к скатке, большие пальцы вытянуты, чтобы достичь максимального натяжения. Все, поднимайтесь, и приступаем.

Я вытащила небрежно скатанную ткань из одной из корзин, выстроившихся в ряд на полу позади нас. Этот ситец, сейчас ослепительно-белый, скоро пропитается кровью, обмотанный вокруг человеческого туловища, покрытого коркой пыли и притягивающего мух. Я видела страдания солдат на фотографиях в книгах, которые рассказывали о том, что папа называл «зверствами, учиненными над нами войсками Союза».

Эти книги и рассказы о гражданской войне предназначались моему брату Тони, который был на семь лет старше меня и служил сейчас во Франции, но папа никогда не выгонял меня из салона во время этих бесед. Напротив, он жестом призывал меня оторваться от пианино, на котором я наигрывала простые мелодии, и присесть к нему на колено.

– Мы, Сейры, оставили достойный след в Монтгомери, – говорил он, переворачивая страницы книги. – Смотри. Это когда-то была резиденция моего дяди Уильяма, где он воспитывал своего младшего брата Дэниэла, твоего деда. Потом она стала первым Белым домом Конфедерации.

– Так улицу Сейр назвали в нашу честь, папочка? – изумлялась я, впечатлительная, как все семи-восьмилетние дети.

– В честь Уильяма и моего отца. Они вдвоем придали городу его нынешний облик, дети.