Саня понимал, что занесло его в такие выси, благополучного пути откуда все равно не будет. Все возможности для достойного отступления и дипломатии он сам себе отрезал — терять было нечего.
— А теперь вы чувствуете, что лафа ваша кончилась, — продолжал он, глядя Червонцу в глаза, — да нет, я понимаю, что вы еще ребята тяжелые, хоть куда. Только вот страх прошел. Надоело вас бояться, дрожать, унижаться надоело. Так что привыкайте, баптистов больше не будет, если вы только понимаете, что это такое.
— Я разберусь, — подымаясь, заговорил Хоккеист, — сейчас во всем разберусь.
У Сани захолонуло в груди, в руках у блатного он увидел бутылку.
От этой зеленой бутылки местного портвейна невозможно было оторвать глаз, Хоккеист жонглировал ею, она взлетала в воздух, переворачивалась, она лишь на мгновение приходила в соприкосновение с огромной татуированной кистью и тут же совершала мгновенное вращение. «Я очень хорошо разберусь», — звучал у Сани в ушах вежливый, многообещающий голос.
Хоккеист был уже совсем рядом, он пригнулся слегка, разводя локти, он еще раз, не глядя, подкинул бутылку, и в эту секунду Алик, внезапно подавшись вперед, обхватом руки попридержал его за талию.
— Притормози немного.
Неподхваченная бутылка, совершив последний кульбит, грохнулась о пол. Едко запахло плохим крепленым вином. И в то же самое мгновение загремело в сенях, раздался топот, дребезжание стекла, крики, дверь распахнулась так резко и внезапно, будто ее вышибло взрывом, — первым в зал влетел Князев, за ним все остальные, седые от цемента, с тенями в подглазьях, потные, красные, взъерошенные, с лопатами в руках.
— Они что? — переводя дыхание, глотая воздух, спросил Князев. — Что, права качают?
— Нет, что ты, — разрезая аккуратно сосиску, ответил Соколовский, — они просто интересуются, какого мы о них мнения.
— И удивляются вашему виду, — добавил Алик, — сложите в сенях свое оружие и занимайте очередь за щами. Аустерлиц отменяется.
После обеда на улице сделалось почти жарко, и от солнца, от пережитого волнения на душе было благостно, как от нежданного подарка. Они возвращались в свой временный дом и чувствовали к нему внезапную нежность, даже стыдно было вспомнить, какой ненавистной казалась она сегодня утром, эта осевшая в землю четырехклассная деревенская школа из темных старых бревен.
— А Мишка, пожалуй, прогадал, что смотался, — задумчиво сказал Саня. — У нас сейчас потрясающая осень начнется, золотая и прозрачная…
— Прозрачная, — засмеялся Князев, — уморил, ей-богу, прозрачная, тонкая и звонкая. Ты за него не бойся, ты же знаешь, как он любит говорить афоризмами — «мужчины должны делать мужское дело». Вот он и сейчас сидит у себя в купе и говорит соседке, которая возвращается с курорта, всякие жутко мужественные фразы.
— Например, «я вышел из игры», — значительно и сдержанно произнес Алик Гусев.
От просыхающего впервые за месяц крыльца, от ступеней и перил поднимался легкий, заметный даже на солнце пар. Они распахнули окна и двери, легко доверяясь внезапному теплу, и в затхлую их берлогу влетел осенний запах листвы и сохнущего на солнце дерева. Они не легли, а просто попадали, кто как, на свое необъятное ложе, ощущая про себя смутное, но сладостное удовлетворение, как будто позади была не поездка за цементом в дребезжащих грузовиках и не разгрузка в смрадной силосной яме, а какая-нибудь славная битва с артиллерийским громом, знаменами поверженного врага и щемящей музыкой победных маршей…
***
Нет, все-таки грех жаловаться, сегодняшний рассвет не обманул, он и впрямь оказался предзнаменованием неожиданных счастливых явлений, внезапных перемен в их заурядном существовании. Саня смотрел на Наташу и готов был верить, что еще с половины шестого утра, еще до всех разочарований сегодняшнего дня, он ждал главного его, радостного события.
Наташа улыбнулась, потом засмеялась, а потом сказала безоговорочно и решительно:
— По поводу моего приезда полагается выпить. Я понимаю, что в вашем положении сухой закон был бы полезнее, но совесть меня не гложет. Мне, правда, хочется выпить, не обижайтесь, если я подрываю вашу суровую мораль.
Отец посмотрел на нее с ласковым смущением.
— Наташа, мораль не так уж сурова, но для этого надо съездить в рабочий поселок, здешнее сельпо уже закрыто.
— Не надо никуда ездить, — отозвалась Наташа неожиданным тоном деловой хозяйки, — я что, не знала, к каким аборигенам я еду? Вы тут закоснели в своей холостяцкой дикости. Вам просто бог меня послал, так и считайте, чтобы вернуть вам человеческий облик. Начнем с генеральной уборки. Вот вы двое, — обратилась она к Отцу и Алику Гусеву, — вы мужчины видные, вам есть дело по художественной части, сходите за водой, будем пол мыть.
Отец и Алик безропотно попятились к двери.
— Поживей, поживей! — прикрикнула на них Наташа и тем окончательно всех сразила. — А теперь уберите всю эту мерзость, — с брезгливостью, вовсе не обидной и даже очаровательной, указала она мановением кисти на облепленные глиной сапоги и кеды. — Поразительно, как у вас здесь холера не началась. И окурки… боже, ведь за это из порядочных домов просто в шею гнать надо. Ну-ка подымите это ваше ложе… о ужас, выволоките его во двор быстрее, я не могу его видеть, и палками выбейте. Теперь скажите мне честно, какая-нибудь метла в доме есть?
Необъяснимо приятно было, забыв о своей гордой независимости, подчиняться этим категорическим приказам, этому прелестному деспотизму, намекающему так определенно и недвусмысленно на возможность иной, уютной и устроенной жизни. Саня скоблил пол шваброй, которую Наташа, разыскала в сенях, к нему подскочил Соколовский, вооруженный банным кленовым веником, раздобытым явно в расчете на одобрение гостьи, и страстным шепотом проговорил:
— Ты просто гений, я тебе страшно признателен, ты так вовремя нашелся и придумал, что Разинский всего лишь с работы не вернулся, а то бы ведь она уехала — немедленно, двух мнений быть не может, представляешь, уехала бы, и все.
Саня кивал головой в знак согласия и драил с остервенением пол, испытывая при этом малопонятное наслаждение. Отец во второй раз принес воды и тоже сказал непривычным для самого себя стеснительным шепотом:
— Ну, Саня, хоть ты и соврал, по все равно молоток.
И вновь Саня промолчал, только изобразил на лице смущение польщенной наивности. Ему не хотелось разговаривать, оправдываться, острить, поддерживать условия невольно возникшего заговора. Ему хотелось просто смотреть на Наташу — она сбросила куртку и стала очень стройной в тонком свитере и белесых, словно застиранных джинсах, похожей на голенастую девочку. Волосы она по-индейски перехватила косынкой. По всем его умозрительным представлениям такие женщины должны быть вздорными и неумелыми, а эта оказалась такой естественной и домашней, что как-то сразу изменило многие его представления о жизни. Саня пошел на улицу, чтобы вымыть крыльцо, и в сенях столкнулся с Борисом Князевым.
— А ты, оказывается, еще и дипломат, — заговорщицки, что сделалось уже традицией, прошептал Борис, — обманул гражданку, ай-яй-яй, как это ты теперь вывернешься, когда придется ей правду сказать? Раскрыть, как говорится, глаза?
Саня не думал об атом. Старался не думать. Это было для него сейчас как смерть — нечто неизбежное, что не нужно брать в голову.
Наташа вышла па крыльцо и улыбнулась.
— Оказывается, среди вас есть догадливые люди, я только что собиралась заставить кого-нибудь вымыть ступеньки.
Саня поднял голову и впервые, набравшись храбрости, откровенно посмотрел ей в глаза. И вновь что-то с ощутимой затяжкой повернулось у пего в груди.
— Я, как Том Сойер, — развел он руками, — помните, ему надо было выкрасить забор, а он перевыполнил план: покрасил даже траву.
Саня вдруг неожиданно для самого себя помимо воли вообразил Наташу рядом с Разинским и с щемящим чувством вынужден был признать, что они, зрительно по крайней мере, очень друг другу подходят. Вдвоем их вполне можно было бы снимать для глянцевых ярких журналов — на фоне современной логической архитектуры, связанной с физической красотой и отличным здоровьем, зимних стадионов с перепончатыми, как крылья птеродактилей, крышами, прямоугольных стеклянных гостиниц, приморских ресторанов с террасами и лестницами, спускающимися к прибою.
