Тут звонит колокольчик – в лавку вошел покупатель. Поскольку ссора в разгаре, Розе не разрешают выйти обслужить его. Фло встает, со стоном стягивает фартук – впрочем, этот стон не часть разговора, и Розе не разрешено разделить звучащее в нем негодование, – выходит в лавку и обслуживает покупателя. Роза слышит ее нормальный голос:

– Да и пора уже! В кои-то веки!

Фло возвращается и снова надевает фартук, готовая вновь приняться за полы.

– Ты никогда ни о ком не думаешь, кроме себя! Никогда не думаешь обо всем, что я для тебя делаю.

– А я тебя никогда и не просила ничего для меня делать. Вот и не делала бы. Мне было бы только лучше.

Говоря это, Роза глядит прямо в лицо Фло и улыбается. Фло еще не опустилась на колени. Она видит улыбку, хватает половую тряпку, висящую на краю ведра, и швыряет в Розу. Возможно, она целилась в лицо, но тряпка падает Розе на ногу, и Роза ловит ее ступней, небрежно крутанув вокруг лодыжки.

– Ну все, – говорит Фло. – Наконец ты своего добилась. Ну ладно же.

Роза смотрит, как Фло выходит в дровяной чулан, топает по чулану, на миг замирает в дверном проеме, где еще не успели повесить сетку от насекомых, а внешняя дверь стоит нараспашку, подпертая кирпичом. Фло зовет отца Розы. Она зовет его предостерегающим, зловещим голосом, словно против своей воли вынуждена подготовить его к плохим вестям. Вот сейчас он у нее узнает, что случилось.

Пол на кухне покрыт линолеумом с пятью или шестью разными узорами. Это обрезки и остатки, которые Фло добыла забесплатно и ловко пригнала один к другому при помощи полосок жести и обойных гвоздиков. Сидя на столе в ожидании, Роза смотрит на пол – на увлекательную систему прямоугольников, треугольников и каких-то других геометрических фигур, название которых она пытается вспомнить. Она слышит, как возвращается Фло – через дровяной чулан, по мостку из скрипучих досок, положенных прямо на земляной пол. Фло тянет время – она тоже ждет. Они с Розой больше не могут продолжать битву своими силами.

Роза слышит, как в дом входит ее отец. Она застывает, по ногам пробегает дрожь, и Роза снова ощущает бедрами клеенку. Отец, которого оторвали от какой-то мирной, сосредоточенной работы, от слов, звучащих у него в голове, от самого себя, должен что-нибудь сказать. И он говорит:

– Ну? Что у вас стряслось?

Начинает звучать другой голос – Фло. Богатый оттенками, полный боли, извиняющийся – как будто она изготовила его специально к случаю. Фло просит прощения у отца, что оторвала его от работы.

Она бы ни за что не стала этого делать, если бы Роза ее не довела. Каким образом довела? Нахальными ответами, наглостью и грязным языком. Если бы сама Фло осмелилась сказать такое собственной матери, отец ее с землей сровнял бы, она точно знает.

Роза пытается вклиниться в разговор, сказать, что это неправда.

Отец поднимает ладонь и говорит, не глядя на нее: «Тихо».

Говоря, что это неправда, Роза имеет в виду, что не она начала этот разговор, что она лишь ответила, что Фло ее спровоцировала: по ее мнению, Фло сейчас откровенно лжет, передергивая события так, как ей удобно. Роза не упоминает другой факт, который ей также известен: на самом деле, что бы ни сказала и ни сделала Фло, что бы ни сказала и ни сделала сама Роза, это совершенно не важно. Важна борьба как таковая, а ее остановить нельзя, она не остановится, даже дойдя до того места, где они находятся сейчас.

У Фло грязные коленки, хоть она и подкладывала под них подушечку. У Розы на ноге еще висит половая тряпка.

Отец вытирает руки, слушая жалобы Фло. Он не торопится. Ему всегда нужно время, чтобы вникнуть в суть происходящего, он уже заранее утомлен и, может быть, вот-вот отвергнет роль, которую ему навязывают. Он не смотрит на Розу, а стоит ей шевельнуться или пикнуть, он останавливает ее жестом ладони.

– Ну, зрители нам тут не нужны, это уж точно, – говорит Фло, выходит в лавку, запирает ее и вешает в окне табличку: «Скоро вернусь».

Табличку сделала для нее Роза, тщательно вывела завитушки букв и рельефные тени красным и черным карандашом. Вернувшись на кухню, Фло захлопывает дверь, ведущую из лавки, потом – дверь на лестницу, потом – дверь в дровяной чулан.

От ее башмаков остаются следы на чистой мокрой части пола.

– О, я не знаю, – говорит она. Эмоциональный накал в ее голосе явно спадает. – Я не знаю, что мне с ней делать.

Она ловит взгляд Розы, смотрит на свои колени и начинает яростно тереть их, размазывая грязь.

– Она меня унижает, – продолжает Фло, выпрямляясь. Вот оно, объяснение. – Она меня унижает, – со вкусом повторяет Фло. – Никакого уважения.

– Неправда!

– А ну, тихо! – говорит отец.

– Если б я не позвала твоего отца, ты бы так и сидела тут и лыбилась нахально! Что прикажешь с тобой делать?

Роза чувствует, что отец не полностью приемлет риторику Фло, что в нем поднимается некое замешательство, протест. Она ошибается и должна была бы понимать, что ошибается. То, что она знает – и он знает, что она знает, – никак ей не поможет. Он начинает заводиться. Он взглядывает на Розу. Взгляд поначалу холодный, вызывающий. Он информирует Розу о вынесенном приговоре и о безнадежности ее положения. Потом взгляд светлеет и начинает наполняться чем-то другим, как родник наполняется чистой водой, если убрать из него опавшие листья. Ненавистью и наслаждением. Роза это видит и знает. Может быть, это лишь описание гнева, – может быть, его глаза наполняются гневом? Нет. «Ненависть» – точное слово. И «наслаждение» – тоже точное. Лицо отца размякает, меняется, молодеет, и он снова поднимает руку – теперь уже чтобы остановить Фло.

– Ладно, – говорит он, имея в виду, что она сказала уже достаточно и более чем достаточно, что эта часть разговора окончена и можно двигаться дальше. Он принимается расстегивать ремень.

Но Фло уже и без того замолчала. Ей, точно так же как и Розе, трудно поверить, что неотвратимое действительно должно случиться, что настает момент, когда обратно уже не повернуть.

– Ну я не знаю, может, не надо уж так строго. – Фло нервно перемещается по кухне, будто намереваясь открыть какой-то запасный выход для бегства. – Может, не надо ремнем? Неужели обязательно ремнем?

Отец не отвечает. Ремень неторопливо высвобождается. Рука сжимается вокруг подходящей точки. Так, ну-ка поди сюда. Отец подходит к Розе. Сталкивает ее со стола. Лицо, как и голос, неуместны. Отец, как плохой актер, переигрывает до гротеска. Он словно чувствует себя обязанным смаковать именно самую позорную и ужасную часть происходящего, настаивать на ней. Нельзя сказать, что он притворяется – что это игра и сам он ничего такого не чувствует. Это игра, и он все это чувствует. Роза знает – она все про него знает.

Гораздо позже она размышляла про убийства и убийц. Может быть, убийства доводятся до конца в том числе ради эффекта – чтобы доказать нечто единственному зрителю, который уже не сможет ни с кем поделиться, сможет лишь осознать полученный урок, состоящий в том, что такое возможно, что ничего невозможного нет, что даже самая ужасная выходка оправданна и можно найти в себе чувства под стать ей?

Роза пытается смотреть не на отца и его ремень, а снова на пол – на ловко пригнанные геометрические фигуры, в которых есть что-то утешительное. Как может все это происходить на глазах у таких обыденных свидетелей – линолеума, календаря с мельницей, ручьем и пожелтевшими деревьями, давно знакомых сковородок и кастрюль?

– А ну, вытяни руку!

Нет, все эти вещи ей не помогут – ни одна из них ее не спасет.

Они становятся никакими, бесполезными, даже враждебными. Горшки умеют злобно ухмыляться, узоры линолеума – скалиться, предательство – оборотная сторона ежедневной рутины.

После первой или второй вспышки боли Роза отскакивает назад. Она не намерена терпеть. Она мечется по комнате, пытаясь добраться до дверей. Отец преграждает ей путь. Похоже, в ней нет ни грамма отваги, никакого стоицизма. Она бежит, кричит, умоляет. Отец преследует ее, хлеща ремнем при всякой возможности, потом бросает ремень и начинает действовать руками. Затрещина по одному уху, по другому. Голова мотается, у Розы звенит в ушах. Удар по лицу. Он впечатывает ее в стену и снова бьет по лицу. Трясет, колотит о стену, пинает по ногам. Она ничего не соображает, потеряла рассудок, визжит. Я больше не буду! Прости, пожалуйста, я больше не буду!