1885 г. Ноября 17—18. Москва.

Только хотѣлъ отвѣчать вамъ на ваше предпослѣднее письмо, какъ получилъ ваше грустное, усталое письмо, милый другъ. Я знаю, что въ немъ нѣтъ желанья выказаться (ухорства), но есть желаніе сочувствія. И спасибо вамъ, что написали мнѣ — во мнѣ есть это сочувствіе и любовь къ вамъ. И не можетъ не быть, п[отому] ч[то] я знаю точно такіе состоянія, и п[отому] ч[то] знаю, что это только та неизбѣжная черная тѣнь къ свѣту, неизбѣжная при нашей слабости. Это все отголоски нашего прошедшаго — желанія счастія личнаго себѣ. Если вы знаете (а вы знаете это въ хорошія минуты), что вы запряжены хозяиномъ, то если у васъ нѣтъ стремленія къ личному счастью, то что же можетъ намъ быть тяжело? Намъ надобно радоваться, если мы измучены на хозяйской работѣ. Я не понялъ хорошо вашихъ сомнѣній о рекрутствѣ. Если васъ ужасаетъ то, какъ такую очевидно злую вещь дѣлаютъ такъ спокойно и съ такимъ успѣхомъ — не дурные, увѣренные въ своей правотѣ люди, то это я понимаю. Но неужели въ васъ западаетъ сомнѣніе въ вашемъ взглядѣ на это? — Тутъ надо не ужасаться и удивляться на слѣпоту людей, а радоваться на ту силу зрѣнія, к[оторая] дана мнѣ, и употреблять ее — безъ спѣха и безъ отдыха. — Ваши[ми] замѣчанія[ми] о Иванѣ Дур[акѣ] я воспользовался. Онъ печатается въ полномъ собраніи. Жена везетъ въ П[етер]б[ур]гъ и если пройдетъ, то съ измѣненіями напечатаемъ у Сытина. — Отчего на васъ напала тоска? Я предполагаю двѣ причины — одна половое воздержаніе, — другая трудовое воздержаніе, т. е. отсутствіе работы тяжелой на воздухѣ, чтобы рубаха была мокра и чтобъ чувствовать себя замученнымъ, не въ силахъ и перестать и еще работать. Безъ этихъ обоихъ условій очень трудно. Вы спрашиваете, что я работаю. Я кончаю (кончилъ, могу сказать) статью «Ч[то же намъ] д[ѣлать]?». И много работаю руками и спиной въ Москвѣ. Вожу воду, колю, пилю дрова. Ложусь и встаю рано, и мнѣ одиноко, но хорошо. Вижу я однаго Ге молодого.¹ Онъ очень хорошь. Онъ взялся рисовать картинки къ нашимъ изданьямъ — Упустишь огонь. Я этому очень радуюсь, и за изданіе и за него.²

Ахъ, милый другъ, я ужъ мечтать пересталъ, что поживу передъ смертью хоть похоже на то, какъ надо жить, мнѣ уже не къ чему, а вы еще поживете, если Богъ позволитъ. Васъ застало пробужденіе на такой высокой башнѣ лжи, что вамъ долго и трудно съ нея спускаться, и вы вотъ устаете спускаться и ноете, отдыхая на площадкахъ. Ничего, либо дойдете въ живыхъ до земли, до правды, либо спуститесь много, приблизитесь къ ней, какъ я, и умирать легко и весело будетъ, зная, что другимъ помогли и сдѣлали, что могли. Прощайте. Я бы уѣхалъ раньше въ деревню, но теперь подожду васъ, очень хочется васъ видѣть.

Полностью печатается впервые. Отрывок напечатан в ТЕ 1913 г., отд. «Письма Л. Н. Толстого», стр. 31—32. На подлиннике пометка рукой Черткова: «18 ноября 1885». Исходя из того, что штемпель отправления мог быть наложен на следующий день после написания письма, датируем расширительно.

Письмо это является ответом на три письма Черткова. То, которое Толстой называет «предпоследним», от 7 ноября, заключало в себе критические замечания, относящиеся к рассказу «Свечка», и в этой части вызвало ответ Толстого в письме от 11 ноября, в комментариях к которому оно и было цитировано. В настоящем же письме Толстой отвечает на следующие строки Черткова (цитируем с сокращениями): «Сейчас меня прервали новобранцы. 18 человек парубков пришли просить, чтобы чайную открыли, так как они сегодня целый день гуляют, a завтра идут в соседнюю слободку жеребий вынимать... Когда они не пьяны, их хорошие стороны становятся как-то больше внаружу. Торжественность ли и неизвестность предстоящей для них полной перемены в жизни, или что-то другое, не знаю; но они как-то в это время бывают добрее, благодарнее за всякое внимание к ним, как-то мягче, более похожи на детей, как будто пользуются последним случаем быть тем, чем природа создала человека, — готовыми при малейшем общем толчке пойти к свету и стеною стоять за добро, отдать свою жизнь за него. А завтра — завтра вместо этого толчка к добру, при внушающей официальной обстановке, люди в вышитых воротничках (сделанных на счет этих же парубков и их отцов) будут при помощи сложнейшего обмана, обставленного в самые торжественные формы, подставлять им, одному зa другим, ножку и сталкивать с обрыва в пропасть, из которой через несколько лет они, быть может, вернутся домой, но уже это будут не они... Это будут изуродованные машины, готовые быть убийцами... Неужели это так, Л. H.? Неужели механически, наружно может душиться это святое зерно, которое есть теперь в этих парубках, как и в каждом нетронутом человеке? Но в таком случае, что это за слабое, беспомощное зерно, которое может быть парализовано каким-нибудь сочетанием предводителя дворянства с ротным командиром. Это я серьезно спрашиваю, п. ч. не понимаю, хотя мне самому почти страшно ставить такой вопрос. — Письмо Черткова от 11 ноября продолжает в одной своей части тему о новобранцах в связи с несколькими строками Толстого в письме его от 11 октября (№ 81). «Когда я чувствую, что внешние вещи меня расстраивают, вызывают упадок духа, — говорит Чертков, — когда мне тяжело и грустно и страшно, я вспоминаю ваши слова в одном из последних писем, что вы не испытываете уже горя и радости от внешних событий, и я радовался зa вас, и удивлялся: неужели вас донесло так далеко, и сомневался, не минутное ли это настроение... Мне казалось, что я никогда не доживу до такой независимости. Мне было очень тяжело сегодня, я попал в атмосферу воинского присутствия, набиравшего новобранцев. Пришлось хлопотать за 2-х стариков — пенсии. Обедал у предводителя со всем составом присутствия. Мне было очень скверно. Мне казалось, что воинский начальник смотрит на меня, как на злодея, которого следовало бы затереть в порошок, да еще плюнуть туда; в этом роде, казалось, относился ко мне и исправник, доктора психически наблюдали меня — один из них, который считается подленьким, мне очень нравится. Я его давно знаю. Я думаю, он ворует, но он самый лучший, искренний из всех, и он меня согрел немного. Ну вот, мне было тяжело, и я спрашивал себя, неужели вы так независимы от внешних обстоятельств, что вы ничего неприятного не почувствовали бы, так как это внешнее. Я заглянул в ваше то письмо... и вижу, что вы говорите про горе и радость. И я лучше теперь понимаю, что действительно так может быть. Может быть очень тяжело, больно и физически и внутренно, можно теряться, сомневаться в себе, можно кричать на костре от боли, но это не есть — горе. И действительно я вас понимаю, и... почти готов сказать то же про себя. Но радость у меня, мне кажется, часто бывает от внешних обстоятельств... Например, когда я вижу до очевидности, что я послужил в отношении к кому-нибудь проводником добра (что я вижу очень, очень редко), тогда мне становится ужасно радостно, и я делаюсь внутренно скромным, кротким, счастливым. — В конце этого письма Чертков делает те критические замечания относительно «Сказки об Иване-дураке» [см. прим. 7 к п. № 83 от 23 октября 1885 г.], которые Толстой полностью принял и использовал как для ближайшего, так и для всех последующих изданий. Коснувшись вопроса о задержке с печатанием рассказа «Два старика», Чертков пишет: «Этот рассказ мне всё больше и больше нравится... Я его все глубже понимаю. Он — для всех, как и «Иван-дурачек». Только в Иване-дурачке кое-что есть, мне кажется, что не совсем удачно и немножко вредит. Зачем «немец» купец? Просто «богатый» купец. Потом скажу, последние слова рассказа: «со свиньями» я выпустил бы. Они здесь не нужны и вредят. Я бы кончил так: «Только один есть у него обычай в царстве — у кого мозоли на руках, полезай за стол, а у кого нет — тому объедки». Понятие о законе в царстве Ивана-дурачка противоречит его характеру: там всё больше «ну что ж». — Наконец, письмо Черткова от 12 ноября, о котором Толстой говорит как о только-что полученном и которому посвящена большая часть его ответного письма, касается его личных настроений. Приводим значительную часть его. «Мне не хорошо, и потому для вас лучше бы, чтоб я не писал, — говорит Чертков. — Впрочем, не знаю, может быть, наоборот — общение. Вы всегда близки ко мне; но что-то я вас потерял из виду. Вы работаете много — это отлично; но что вы работаете, я не знаю. И не знаю, доходят ли до вас мои письма, и какие именно доходят, какие нет. Мне больше, чем когда-либо, чувствуется потребность простой, тихой работы в одном месте и с женою. Голова начинает трещать, как у дьявола на каланче. Я сознаю себя маленьким, маленьким, приниженным, трусливым. Муха меня испугает. В такие минуты мне смерть представляется особенно уютной. Я знаю, чувствую, что если я сейчас умру, много любви останется и обнаружится, которая прошла через меня, и моя ничтожная индивидуальность стушуется, которая теперь отталкивает многих, или вернее отталкивается от многих, и которая мешает мне. Мать там в той комнате за дверьми через комнату. Только дверь бы растворить и обняться с ней (но я бы в настоящую минуту расплакался, и она стала бы очень беспокоиться, любя). [Фраза, поставленная в скобки, в оригинале была вычеркнута.] Я устал и отдохнул бы в смерти, но если я еще нужен, то готов остаться. Но в настоящую минуту следовало бы, казалось бы, подставить другую лошадь на мое место, я пообился. Но, вероятно, негде еще ее взять. Хозяин Сам знает... Я стал вычеркивать, потому что подумал, что вы не поймете меня и можете принять за ухарство, или что-нибудь подобное, чего нет».