Люди вяло действуют в делах, относящихся к их обязанностям, и в то же время ставят в заслугу себе или, скорее, тщеславятся хлопотами по делам, которые не касаются их и не соответствуют ни положению их, ни характеру.

Когда человек, принявший на себя чуждый ему характер, возвращается к своему природному, то как бы снимает маску с лица.

Человек высшего ума не всегда одинаков, он испытывает приливы и отливы, вдохновение то приходит к нему, то оставляет его, и в последнем случае, если он благоразумен, он говорит мало и ничего не пишет, не стараясь ни нравиться, ни выдумывать. Поет ли кто при насморке? Не следует ли подождать, пока вернется голос?

Человек редко раскаивается в том, что он мало говорил, и, напротив, очень часто раскаивается в том, что говорил слишком много: это истина старая, всем известная и всеми обыкновенно забываемая.

Некоторая посредственность ума помогает иным людям быть благоразумными.

Удивительно, что при всей гордости, которой мы надуты, при всем высоком мнении о своем суждении мы пренебрегаем последним, когда приходится высказать свое мнение о достоинствах какого-нибудь человека: нас увлекает, как поток, мода, популярность того или другого лица или расположение к нему короля. Мы гораздо больше хвалим то, что расхвалили другие, чем то, что достойно похвалы.

Людям не легко понравиться друг другу, они мало склонны хвалить друг друга: поступки, поведение, мысли, выражение других — им ничего не нравится, их ничто не удовлетворяет; на место того, о чем им рассказывают или о чем читают они, они представляют то, что сами сделали бы в подобных обстоятельствах, что сами думали бы или написали бы; у них так много собственных мыслей, что для чужих не хватает места.

«Нужно поступать, как другие» — правило подозрительное, оно почти всегда означает, что нужно поступать дурно, лишь только его распространяют за пределы чисто внешнего, не имеющего важности и зависящего от обычая, моды или приличий.

Если бы люди были не столько медведями или пантерами, сколько людьми, если б они поступали по правде, сами себя судили бы и оказывали справедливость по отношению к другим, то чтó сталось бы тогда с законами, с их текстом и с чудовищным накоплением толкований к нему? Что сталось бы с тяжбами о праве собственности, о правах на владение, со всею так называемою юриспруденцией? Куда девались бы те, которые всем своим блеском и гордостью обязаны полученной ими власти поддерживать силу этих самых законов?

Если бы люди были прямодушны, искренны и освободились от предубеждений, куда девались бы тогда школьные диспуты, схоластика и словопрения? Если бы они были воздержны, целомудренны и умеренны, на что нужен был бы этот таинственный жаргон медицины, служащий золотым рудником для тех, которым вздумается говорить на нем? Что было бы с вами, законоведы, ученые, лекаря, если бы все мы могли бы дать себе слово быть благоразумными!

Без скольких великих людей в различных мирных занятиях и военных делах можно было бы обойтись! До какого совершенства и утонченности доведены теперь иные искусства и науки, которые вовсе не должны бы быть необходимыми, но которые существуют в мире, как средство против тех бедствий, единственный источник, которых — наша склонность ко злу!

Положение актеров у римлян считалось позорным, у греков почетным, а у нас? У нас о них думают, как римляне, а живут с ними, как греки.

Языки — это вход или ключ к литературе, и только. Пренебрежительное отношение к ним падает на последнюю. Дело не в том, древние или новые, мертвые или живые языки изучаем мы, а в том, хороши или дурны книги, написанные на этих языках. Предположим, что наш язык испытает когда-нибудь участь греческого и латинского: будет ли когда-нибудь педантством (сколько бы веков ни прошло с тех пор, как перестанут говорить по-французски) читать Мольера и Лафонтена?

Предубеждение, соединенное с национальной спесью, заставляет нас забывать, что разум принадлежит всем климатам и что везде, где есть люди, есть и правильное мышление. Нам бы не понравилось, если бы те, которых мы называем варварами, платили нам тем же. Если в нас есть некоторое варварство, то оно заключается именно в нашем чрезвычайном изумлении при виде того, что другие народы способны рассуждать так же, как и мы.

Несмотря на то, что у нас такой чистый язык, такая изысканность в костюмах, такие культурные нравы, такие прекрасные законы и такое белое лицо, для некоторых народов мы все-таки варвары.

Не следует судить о людях, как о картине или фигуре, по первому взгляду: нужно углубиться в сердце, вникнуть в то, что скрывается под внешностью. Достоинства незаметны при скромности, а зло таится под маской лицемерия. Лишь очень немногие сердцеведы могут разобраться в этом и вправе высказать свое мнение. Только время и случайные обстоятельства делают очевидными для нас совершенную добродетель и полную порочность человека.

Человек с большими достоинствами и большим умом, которые признаны всеми, не безобразен, если имеет даже уродливые черты лица: безобразие, хотя бы оно и было, не производит впечатления.

Кто, недостаточно зная нас, дурно о нас думает, тот не задевает нас этим: он нападает не на нас, а на призрак, созданный его воображением.

Без напряженного и непрерывного внимания ко всем своим словам мы подвергаемся опасности менее чем в один час высказаться и утвердительно и отрицательно об одной и той же вещи или об одном и том же лице единственно из желания быть приятными в разговоре, которое побуждает нас не противоречить ни тому, ни другому мнению, хотя эти мнения совершенно различны.

Можно ли назвать умным человека, который, замкнувшись в каком-нибудь искусстве или даже в какой-нибудь науке и достигши в них значительной высоты, вне их не обнаруживает ни рассудительности, ни памяти, ни живости ума, ни умения вести себя, — человека, который не понимает меня, не умеет думать и плохо выражается? Как назвать умным, например, музыканта, который, очаровавши меня своей музыкой, тотчас как будто прячется в один чехол с своей лютней и похож, без этого инструмента, на попорченную машину, в которой чего-то не хватает и от которой больше нечего ждать?

Случается иногда, что человек, известный миру великими дарованиями, почитаемый и любимый всюду, где бы он ни был, настолько мал в своем домашнем кругу и в глазах своих близких, что не может удостоиться от них никакого уважения. Другой же, напротив, является пророком в своем отечестве, наслаждается славой между своими и в стенах собственного дома восхваляется за редкие и чрезвычайные заслуги, приписываемые ему его же семейством, для которого он — кумир, но заслуги эти он оставляет дома всякий раз, когда выходит из него, он не носит их с собой.