22

Есть души грязные, замаранные всякой нечистотой и мерзостью, влюбленные в барыш и выгоду, как прекрасные души в славу и добродетель, способные испытывать только одно наслаждение — приобретать и не терять, жадные даже в пустяках, вечно занятые своими должниками, вечно тревожащиеся по поводу падения цен или запрещения монеты, увязшие и как бы утонувшие в контрактах, пергаментах и документах. Это уже не родители, не друзья, не граждане, не христиане, может быть даже и не люди: у них зато деньги.

23

Дети, может быть, были бы дороже родителям, так же как и родители детям, если б дети не были наследниками.

24

Печально положение человека и внушает отвращение к жизни! Нужно потеть, бодрствовать, сгибаться для того, чтобы сколотить небольшое состояние или быть обязанным получением его смерти наших близких: кто удерживается от желания, чтобы отец его скорее отправился на тот свет, тот уже добродетельный человек.

25

Если вы ничего не забыли сделать для вашего благосостояния, то какой труд вынесли вы! Если же пренебрегли одной самой маловажной вещью, то какое раскаяние мучит вас!

26

У Гитона свежее, полное лицо и отвислые щеки, взгляд пристальный и смелый, широкие плечи, большой живот, походка твердая и решительная; говорит он самоуверенно, заставляет собеседника повторять сказанное и лишь слегка и небрежно одобряет то, что выслушивает; развернув большой носовой платок, он чрезвычайно громко, во всеуслышание сморкается, далеко плюет, очень громко чихает; спит он много днем и ночью, и крепко спит; в обществе сопит; за столом или на прогулке занимает больше места, чем другие; когда, прогуливаясь с равными себе, он останавливается, и другие останавливаются, он снова идет, и другие идут; все соображаются с его поступками; он перебивает и поправляет тех, которые говорят при нем, а его никто не прерывает; его слушают, как бы долго ни говорил он; все соглашаются с его мнением и верят новостям, которые он сообщает. Если он садится, то не так, как все садятся, а как бы погружается в кресло, закидывает ногу на ногу, нахмуривает брови и надвигает шляпу на глаза, чтобы никого не видеть, а потом опять приподнимает ее, с надменным и дерзким видом, обнажая лоб. Он весел, большой насмешник, нетерпелив, высокомерен, склонен к гневу, своенравен, хитер, таинственен в разговорах, касающихся политики, и считает себя талантливым и умным. Это — богач.

27

Федон человек тощий и сухой с впалыми глазами и худым лицом, спит мало и очень чутко, задумчив, склонен к мечтательности и, будучи в сущности человеком очень не глупым, на вид кажется глуповатым; он забывает сказать, что знает, или передать о происшествиях, которые ему известны, а если иной раз и начнет рассказывать о них, то, боясь надоесть слушателям, говорит чересчур коротко, торопится и не может ни возбудить внимания, ни рассмешить слушателей. Он улыбается и выражает одобрение тому, что говорят другие; соглашается с ними, бегает и летает, оказывая всем маленькие услуги. Он угодлив, льстив, искателен, в делах своих скрытен, иногда и прилгнуть может; он суеверен, застенчив, робок, ходит тихо, ступает легко, точно боясь топтать землю, и опускает при этом глаза, не осмеливаясь поднять их на встречающихся. Его никогда не увидишь в кружке лиц, собравшихся побеседовать: он станет сзади кого-нибудь из собеседников и слушает украдкой то, что говорят, тотчас же удаляясь, если станут смотреть на него. Он не занимает для себя места, у него нет места, по улице идет он, съежившись, нахлобучив шляпу на глаза и завернувшись в плащ, чтобы не быть замеченным: как бы ни были улицы или коридоры переполнены людьми, он сумеет проскользнуть, не обратив на себя внимания. Если его просят сесть, он садится на самом кончике стула и говорит тихо и не совсем внятно, тем не менее он либерал, недоволен веком и не особенно высокого мнения о министрах и управлении. В обществе Федон открывает рот только для того, чтобы отвечать, кашляет и сморкается, заслоняясь шляпой, плюет почти на себя, чихнуть старается как-нибудь незаметно для других. Ему ни от кого не приходится слышать ни приветствий, ни комплиментов. Это — бедняк.

VII. О СТОЛИЦЕ

1

В Париже буквально каждый вечер устраивается нечто вроде всеобщего rendez-vous в Тюльери или в ином месте, куда, не сознаваясь в этом самим себе, люди собираются для того, чтобы посмотреть друг на друга и осудить друг друга.

2

В таких местах стечения публики, куда женщины съезжаются для того, чтобы произвести впечатление своим туалетом, люди прогуливаются в компании не вследствие потребности побеседовать: тут соединяются в кружки и много говорят между собою, причем в конце концов оказывается, что ничего друг другу не сказали, или, лучше сказать, здесь говорят для прохожих, чтобы те слышали их, для них возвышают голос, жестикулируют, шутят, для них склоняют небрежно голову, проходят и снова возвращаются.

3

Какому утомительному обычаю и как рабски подчиняются те женщины, которые беспрестанно ищут одна другую, боясь не встретиться, встречаются же только для того, чтобы поговорить о пустяках и сообщить друг другу о чем-нибудь обеим одинаково известном и ненужном, входят в комнату для того, собственно, чтобы выйти из нее, и уезжают из дома после обеда, чтобы вернуться только вечером, совершенно удовлетворившись тем, что в течение каких-нибудь пяти часов видели трех швейцаров, женщину, с которой едва знакомы, и еще другую, которой терпеть не могут! Кто рассудил бы хорошенько, как дорого время и как потеря его невознаградима, тот горько оплакивал бы этот жалкий обычай.

В столице люди доходят до самого грубого равнодушия ко всему сельскому, деревенскому, они едва умеют отличить коноплю от льна, пшеницу от ржи и довольствуются тем, что питаются и одеваются. Если хотите, чтобы понимали вас, то большинству буржуа не говорите ни о пашне, ни о лесных порослях, ни о виноградных отводках, ни об отаве: это для них иностранные слова. С одними говорите об аршинах, о тарифе, о наживе су на ливр, с другими — о способах добиться апелляции, о прошениях по гражданским делам, о подаче объяснений, о переносе дела из одного суда в другой. Они знают еще людей, да и то только то, что в людях есть менее хорошего, менее правдивого, но природы они не знают, не знают, как что зарождается и растет, не знают даров и щедрости ее. Это невежество, нередко добровольное, и основывается на том высоком значении, которое они приписывают своим профессиям и дарованиям. Нет такого презренного чиновника, который, сидя в своей мрачной и закоптелой конторе, с умом, занятым еще более мрачными каверзами, не ставил бы себя выше земледельца, наслаждающегося открытым небом, обрабатывающего землю, в свое время сеющего и в свое время собирающего жатву. Слыша иногда о первых людях или патриархах и об их скромной жизни на лоне природы, чиновник удивляется, как можно было жить в такое время, когда не было еще ни должностей, ни комиссий, ни председателей, ни прокуроров; он не понимает, как можно было обойтись когда-нибудь без канцелярий, судебных заседаний и судебного буфета.

VIII. О КОРОЛЕВСКОМ ДВОРЕ

1

Как бы ни был тщеславен человек, он находит себя маленьким при дворе. Но это — общая беда: и вельможи там маленькие.

2

Если бы люди были скромны и воздержны, золотошвейка и кондитер были бы излишни и напрасно выставляли бы напоказ свои изделия; если бы люди излечились от тщеславия и погони за личными выгодами, дворы опустели бы и короли остались бы в одиночестве. Людям хочется быть рабами в одном месте, чтобы приобрести благодаря этому возможность быть господами в других местах. Первым лицам при дворе даются оптом величественные манеры, гордый вид и повелительный тон, повидимому для того, чтобы они расходовали всё это по мелочам в провинции: эти обезьяны, подражающие королевскому достоинству, делают именно то, что с ними самими делают.

3

Ничто так не безобразит иных придворных, как присутствие короля; смотришь на них и едва узнаешь: и черты лица изменились, и осанка потеряла внушительность; гордые и высокомерные люди в особенности становятся непохожи на себя, так как должны терять больше других. Честному и скромному человеку гораздо легче остаться самим собою: ему нечего меняться.