Въ самомъ главномъ — для каждаго человѣка, въ религіозномъ вопросѣ, Иванъ Федоровичъ былъ также просвѣщеннымъ консерваторомъ. Онъ не позволялъ себѣ и тѣни сомнѣнія въ догматахъ православной церкви, хотя и допускалъ съ точки зрѣнія науки изслѣдованіе, въ особенности историческое, о вопросахъ вѣры, и былъ очень начитанъ въ этой области. Но въ высшей степени былъ остороженъ по отношенію самыхъ догматовъ. Всякія разсужденія въ бесѣдахъ или въ книгахъ проходилъ молчаніемъ. Въ жизни же регулярно и неуклонно исполнялъ всѣ церковныя правила, не говоря уже совершенія таинству но и крестнаго знамени въ опредѣленныхъ случаяхъ и ежедневно утромъ и вечеромъ молитвы, которой онъ былъ наученъ еще матерью. Вообще онъ съ особенной осторожностью оберегалъ тотъ фундаментъ, на которомъ свойственно стоять человѣческой жизни, но самъ не становился на него, какъ бы сомнѣваясь въ его твердости. Въ жизни, въ бесѣдахъ, въ разговорахъ былъ въ высшей степени пріятенъ умѣлъ кстати вспомнить цитату, анекдотъ. Вообще былъ остроуменъ, умѣлъ шутить и разсказывать самое смѣшное съ спокойнымъ и серьезнымъ видомъ. Любилъ охоту и всякаго рода игры, шахматы, карты, и игралъ хорошо.

Въ серединѣ занятій съ Секретаремъ вошелъ Председатель Земской Управы, крайній реакціонеръ, но съ которымъ Порхуновъ былъ, несмотря на различіе взглядовъ, въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ.

Потомъ пришелъ докторъ: совершенно противуположныхъ взглядову демократъ, чуть не революціонеръ. Съ нимъ Порхуновъ былъ въ еще лучшихъ отношеніяхъ и, добродушно посмѣиваясь, спрашивалъ его иногда о томъ, скоро ли объявленiе россійской соціалистической республики, на что докторъ также отвѣчалъ шуткой.

— Ну что, Иванъ Ивановичъ (это былъ Предсѣдатель управы), какъ поигрываете, не попадаетесь какъ тотъ разъ безъ шести? — обратился онъ къ Предсѣдателю Управы. — Но шутки шутками, а пора начинать. Дѣла пропасть.

— Да, пора.

— Только у меня къ вамъ обоимъ, любезные сотрудники, просьба: выскажу вамъ, a потомъ и въ присутствіе. — И на вопросъ Доктора, о чемъ просьба, Порхуновъ разсказалъ, что бывшій у его дѣтей учитель студентъ уходитъ, и ему нуженъ учитель. — Знаю, — къ Предсѣдателю Управы, — у васъ люди знакомые въ этой области и у васъ также, — къ доктору. — Такъ не можете ли мнѣ рекомендовать.

— Да вѣдь мои знакомые слишкомъ, какъ сказать... прогрессивны для васъ.

— Ну вотъ. Вѣдь уживался же съ Неустроевымъ, а ужъ на что красенъ.

— А что же вашъ Неустроевъ?

— Уходитъ. Вы говорите, ваши знакомые слишкомъ красны для моего дома. Ужъ на что краснѣй Неустроевъ. А уживался жъ я. И даже искренно полюбилъ его. Славный юноша. Разумѣется, какъ должно по нынѣшнимъ временамъ, въ головѣ каша, да и еще сырая, не упрѣвшая, не съѣдобная, но онъ по душѣ хорошій малый, и мы съ нимъ дружили.

— Отчего жъ онъ уходитъ?

— Онъ мнѣ не говоритъ правды. Необходимость лгать входитъ вѣдь въ программу революціонеровъ. — Но не въ томъ дѣло. Пріѣзжалъ къ нему какой-то его другъ. Останавливался на деревнѣ у Соловьева и видѣлся съ нимъ. Очевидно, его партія или фракція, группа (Иванъ Федоровичъ особенно выставилъ два п), или какъ это у васъ называется, потребовала его, и онъ заявилъ, что не можетъ больше оставаться. A хорошій былъ, добросовѣстный учитель и, повторяю, малый прекрасный, несмотря на то, что вашъ братъ революціонеръ и, очевидно, принадлежитъ къ группѣ, — прибавилъ Порхуновъ, улыбаясь и похлопывая по колѣнкѣ доктора.

Докторъ, какъ и почти всѣ, подчинился ласковой улыбкѣ и самъ улыбнулся. «Баричъ, аристократъ, реакціонеръ въ душѣ, а не могу не любить его», подумалъ докторъ.

— Отчего бы не взять Соловьева? — сказалъ Предсѣдатель Управы.

Соловьевъ былъ сельскій учитель въ школѣ имѣнія Ивана Федоровича, человѣкъ очень образованный, бывшій семинаристъ и потомъ студентъ.

— Соловьева? — улыбаясь сказалъ Иванъ Федоровичъ. — Я бы взялъ, да Александра Николаевна (жена Порхунова) не допускаетъ и мысли взять его.

— Отчего? Что пьетъ. Вѣдь это только рѣдко съ нимъ бываетъ.

— Пьетъ, это бы еще ничего. А за нимъ болѣе важныя нарушенія высшихъ законовъ, — сказалъ Порхуновъ, дѣлая то спокойное и серьезное лицо, при которомъ онъ высказывалъ свои шутки, — для Александры Николаевны онъ невозможенъ, онъ, страшно сказать, «съ ножа ѣстъ».

Собесѣдники засмѣялись. —

— Есть у меня семинаристъ, просящій мѣста, да онъ вамъ не понравится. Слишкомъ ужъ онъ консерватив[енъ].

— Вотъ то и бѣда, мой слишкомъ либеральный, а Ивана Ивановича слишкомъ отсталый. — Впрочемъ у меня есть одинъ юноша. Я напишу ему.

— Ну вотъ. Это дѣло если не кончено, то начато, пойдемъ начинать другое. Степанъ Степанычъ, — обратился онъ къ Секретарю. — Собрались?

— Собрались, пожалуйте.

Началось съ воинскаго присутствія. Одинъ за другимъ входили молодые парни, были холостые, но большинство были женатые. Задавались обычные вопросы, записывали и, не теряя времени, такъ какъ много было работы впереди, выпроваживали однихъ и призывали другихъ. Были такіе, которые не скрывали своего огорченія и насилу отвѣчали на вопросы, какъ бы не понимая ихъ, такъ они были подавлены. Были и такіе, которые притворялись довольными и веселыми. Были и такіе, которые притворялись больными, и были и такіе, которые были точно больны. Былъ и одинъ такой, который, къ удивленію присутствующихъ, попросилъ позволенія сдѣлать, какъ онъ сказалъ, заявленіе.

— Какое заявленіе? Что тебѣ нужно?

Просившій сдѣлать заявленіе былъ бѣлокурый курчавый человѣкъ съ маленькой бородкой, длиннымъ носомъ и нахмуреннымъ лбомъ, на которомъ во время рѣчи постоянно содрогались мускулы надъ бровями.

— Заявленіе въ томъ, что я въ солдатахъ, — онъ поправился, — въ войскѣ служить не могу. — И сказавъ это, у него задрожали не только мускулы лба и лѣвая бровь, но и щеки, и онъ поблѣднѣлъ.

— Что жъ ты нездоровъ? Чѣмъ? — сказалъ Порхуновъ. — Докторъ, пожалуйста....

— Я здоровъ. А не могу присягать, оружія брать не могу по своей убѣжденіи.

— Какое убѣжденіе?

— А то, что я въ Бога вѣрую и Христа вѣрую и убійцей быть не могу...

Иванъ Федоровичъ оглянулся на сотоварищей, помолчалъ. Лицо его сдѣлалось серьезно.

— Такъ, — сказалъ онъ. — Я вамъ (онъ сказалъ уже вамъ, а не тебѣ) доказывать не могу и не считаю себя къ этому обязаннымъ, можете или не можете вы служить. Мое дѣло зачислить васъ какъ принятаго. А свои убѣжденія вы выразите ужъ своему начальству. Слѣдующій...

Воинское присутствіе протянулось до двухъ часовъ. Позавтракавъ, опять взялись за дѣла: съѣздъ земскихъ начальниковъ, потомъ тюремное, и такъ дальше до пяти часовъ.

Вечеръ Иванъ Федоровичъ провелъ на своей квартирѣ, сначала подписывая бумаги, а потомъ за винтомъ съ Предсѣдателемъ, Докторомъ и воинскимъ начальникомъ. Поѣздъ шелъ рано утромъ. Не выспавшись, онъ всталъ рано утромъ, сѣлъ въ поѣздъ, вышелъ на своей станціи, гдѣ ждала его прекрасная, съ бубенчиками тройка караковыхъ своего полурысистаго завода и старый кучеръ Ѳедотъ, другъ дома. И къ девяти часамъ утра подъѣзжалъ мимо парка къ большому двухъэтажному дому въ Порхуновѣ-Никольскомъ.

Семья Егора Кузьмина состояла изъ отца уже старѣющаго и пьющаго человѣка и меньшаго брата, старухи матери и своей молодой жены, на которой его женили, когда ему было только восемнадцать лѣтъ. Работать ему приходилось много. Но работа не тяготила его, и онъ, какъ и всѣ люди, хотя и безсознательно, но любилъ земледѣльческій трудъ. Онъ былъ способный къ умственной дѣятельности человѣкъ и въ школѣ былъ хорошимъ ученикомъ и пользовался всякимъ часомъ досуга, особенно зимой, чтобы читать. Учитель любилъ его и давалъ ему книги образовательныя, научныя и по естественнымъ наукамъ, и по астрономіи. И когда ему еще было только семнадцать лѣтъ, въ душѣ его совершился измѣнившій все его отношеніе къ окружающему переворотъ. Ему вдругъ открылась совершенно новая для него вѣра, разрушившая всё то, во что онъ прежде вѣрилъ, открылся міръ здраваго смысла. Поражало его не то, что поражаетъ многихъ людей изъ народа, когда для нихъ открывается область науки — величіе міра — разстоянія, массы звѣздъ, не глубина изслѣдованія, остроумныхъ догадокъ, но поразило, главное, больше всего здравый смыслъ, признаваемый обязательнымъ для всякаго познанія. Поразило то, что надо вѣрить не тому, что старики сказываютъ, даже не тому, что говоритъ попъ, ни даже тому, что написано въ какихъ бы то ни было книгахъ, а тому, что говоритъ разумъ. Это было открытіе, измѣнившее всё его міровоззрѣніе, а потомъ и всю его жизнь.