– Ёрзаешь речью, Сёма, – досадливо сказал Лямпе.

– Простите, Леонид Карлович. Не то чтобы нервы… но, пожалуй, явственное ощущение неправильности происшедшего. Уж извините, бога ради, но у меня это самое ощущение так мурашками по коже и ползает. Извините…

– Ничего, – сказал Лямпе. – Ты, знаешь ли, подобрал удивительно точное слово, сокол Сёма… Неправильно это. То, что произошло, – и он повторил, сам не понимая, чего хочет этим достичь: – Очень удачно, Сёма. Неправильность происшедшего… Ты при оружии?

– Как было велено, Леонид Карлович. Товарищ Лямпе…

– Что?

– А почему – нет? Как метод воздействия при необходимости?

Подумав немного, Лямпе усмехнулся:

– Считай, что я растрогался. Золотая голова. В самом деле, как вариант и метод… Вы совершенно правы, товарищ Акимов.

…Сам Лямпе, если бы все зависело от него, выбрал бы номер подешевле, в целях вполне понятной для немца и простительной таковому экономии. Но в данном случае от него ничего не зависело, приходилось идти путем Струмилина, выбравшего самые лучшие, шестирублевые апартаменты – покойный был склонен к легкому гусарству, что уж там…

Переступая порог четырнадцатого номера, он ощутил легонький холодок в груди. Чувство это смутило и раздосадовало, но он ничего не мог с собой поделать…

Чисто выбритый коридорный, судя по физиономии, продувная бестия – как и надлежит человечку на таком месте, – опустил его чемодан рядом с креслом, без нужды переставил на пару вершков[3] в сторону, якобы устраивая поудобнее, повел рукой:

– Это, ваше степенство, гостиная. Тут спальня, белье-с чистейшее, после предыдущего постояльца поменяли-с…

«Да уж, я думаю, – мрачно подумал Лямпе. – После такого не могли вы белье не поменять…»

– Вот здесь – ватерклозет-с, к услугам вашей милости, – курносая конопатая физиономия прямо-таки сочилась заботой и умилением. – Ванны, извиняемся, нет-с, но на первом этаже, по заказам господ постояльцев, – извольте в любое время. Заведение для самой что ни на есть чистой публики, во всех смыслах-с… Ресторация первоклассная, порою господин губернатор изволят обедать-с. Соблаговолите-с обратить ваше внимание на сей шнур. В видах необходимости соизвольте-с потянуть за оный – и я к вашим услугам.

– Учту, – сказал Лямпе. – Как зовут?

– Антуан-с.

– Да? – спросил Лямпе с интересом, подняв бровь. – А в святом крещении?

– В святом крещении-с – Прохором, – признался конопатый. – Однако в рассуждениях того-с, что для лучшего заведения в городе таковое имя звучит по-мужицки, пришлось-с…

– Понятно, – сказал Лямпе, роясь в кошельке. – Вот тебе, братец, пожалуй что, четвертак…

– Премного благодарны-с! – Серебряная монетка словно не в карман упала, а растаяла в воздухе. – Осмелюсь спросить-с, ваше степенство: по казенной надобности к нам изволили прибыть или по частной?

– По торговым делам.

– Купцом быть изволите-с?

– Угадал, – сказал Лямпе.

– Не сочтите за дерзость заявить-с, что выбор вы сделали удачный, ваше степенство. Места наши, заверяю-с, для торговых дел весьма, как выражаются господин Иванихин – изволили слышать? – крайне пирспиктивны, что означает…

– Я знаю.

– Мы же-с, со своей стороны, стремимся, чтобы господа купцы, на наших берегах пребывающие, ни в чем не испытывали недостатка. Вы уж, ваше степенство, любое желание выскажите-с, а мы его в лучшем виде исполним…

– Это интересно, братец, – сказал Лямпе, старательно сыграв внезапно вспыхнувший легкомысленный интерес. – Вот тебе, пожалуй что, еще четвертачок… и скажи ты мне, любезный: можно у вас время провести с некоторой… игривостью?

В ответ на его жест пальцами коридорный расплылся в хитрой, понимающей ухмылке:

– Всенепременно-с! В нашем заведении – самые что ни на есть безопасные и приятные игривости-с! Вот взять…

– Потом, братец, потом, – прервал его Лямпе. – Делу время, потехе, соответственно – час… Ступай. Когда ко мне придет мой приказчик господин Акимов…

– Знаю-с, они вам номерок и снимали…

– Вот-вот. Проводить ко мне без промедления.

– Слушаю-с! – вдохновенно воскликнул коридорный и, кланяясь, проворно выкатился из номера.

Оставшись один, Лямпе снял пиджак и, повесив его на спинку кресла, подошел к окну; упершись руками в подоконник, коснулся лбом прохладного стекла, прикрыл глаза. Снаружи доносился шум улицы, не столь уж и беспокоящий: неспешные шаги идущих по деревянным тротуарам обывателей, шум колес, мягкое шлепанье лошадиных копыт по песку.

Вздохнув, он отвернулся от окна, открыл глаза. Прошел в спальню. Остановился возле никелированной кровати с гнутыми спинками и попытался представить, в какой позе на ней лежал покойный Струмилин, когда его обнаружили – с простреленным виском, окоченевшего.

Внимательно осмотрелся – но, разумеется, не заметил ни малейших следов недавнего несчастья. Это понятно, откуда им взяться? Белье сменено, пол вымыт и подметен, номер прибран тщательнейше. Нет, но как же так, Николай Федорович, как же так? Зачем? И почему?

Это было глупо, но он все же принялся самым скрупулезнейшим образом обшаривать спальню – постель, ночной столик, гардероб, – двигаясь легко и проворно, бормоча под нос привязавшуюся считалочку, памятную с детства:

Ничего постороннего, ни малейшего следа. Постель как постель, ящичек ночного столика пуст, как и гардероб…

Было там что-то еще или вся считалочка только из этих двух куплетов и состояла? Он уже не помнил. И, перейдя в гостиную, продолжая там подробнейший осмотр, повторял и повторял про себя незатейливый детский стишок, чтобы изгнать, заглушить мучительные воспоминания об умном, толковом, везучем и веселом человеке, совершенно внезапно для всех, его знавших, найденном с пулей в голове и пистолетом в руке. Сёмка Акимов подыскал самые удачные слова. Это было неправильно. Это ни за что не связывалось – Струмилин и самоубийство, столь скоропалительное, ошеломляющее. Последний человек, от которого следовало подобного ожидать. Теперь Лямпе, как ему казалось, понимал всецело то странное выражение лица, с которым Александр Васильевич, не глядя ему в глаза, произнес:

– Ну что же, как выражаются цыганки-гадальщицы, предстоит вам, бриллиантовый, дальняя дорога…

И в гостиной – ничего. Никаких улик, не говоря уж о посторонних предметах, свидетельствовавших бы, что здесь кто-то жил. Глупо было и рассчитывать на другой итог поисков.

Сев в кресло – хорошее, покойное, нерасшатанное, – он выкурил папиросу. Достал со дна чемодана, из-под сорочек, тяжелый сверточек, развернул полосатый ситчик, извлек матово поблескивающий браунинг, второй номер. Звонко вогнал ладонью обойму, пару секунд поколебавшись, все же не стал загонять патрон в ствол. В конце концов, слежки нет, ничего еще толком не известно, а посему не стоит уподобляться истеричной барышне. Сохраним самообладание, товарищ Лямпе…

Досадливо хлопнув себя ладонью по лбу, воскликнул:

– Ах ты, господи!

И быстрыми шагами направился в ватерклозет. Приподнявшись на цыпочки, обеими руками снял тяжелую чугунную крышку смывного бачка, бережно поставил ее у стены так, чтобы не упала, встал на край белоснежной клозетной чашки и, вытянув шею, заглянул в бачок.

Сердце прямо-таки застучало, когда он увидел светлую ниточку, надежно привязанную к тонкой водосливной трубке – черной, ослизлой. Осторожненько потянул двумя пальцами – и из мутноватой воды вынырнул небольшой резиновый мешочек, привязанный к другому концу… нет, не нитки, как показалось прежде, а лески из конского волоса. Резко дернув рукой, оборвал леску, спрыгнул на пол, крепко зажав добычу в руке.