— Попробуй, очень вкусно, — разрезая серебряным ножом коврижку, предложила я.

— Спасибо. Но я ведь говорил, я плохо управляюсь с ножом и вилкой.

— Обойдемся без них. Погоди, не надо, — остановила я серебряное блюдо, которое пыталось переложить отрезанный кусок коврижки мне на тарелку. — Я сама. — Я взяла кусок в руку и откусила. — Вот, видишь? — пояснила я Чудищу.

— Не дразнись. У меня не получится. К тому же моя… э-э-э… пасть не слишком приспособлена для жевания.

— У Милочки тоже не приспособлена. — Я уже рассказывала Чудищу о страшном мастифе из «Танцующей кошки». — А пироги, плюшки и печенье она уплетает за милую душу — засасывает в глотку мешками, если оставить их без присмотра. Мм, объедение! Ну, открой рот. — Я встала с куском коврижки в руке и обогнула угол стола. Под настороженным взглядом Чудища я почувствовала себя мышью, встретившей льва, из басни. — Давай, больно не будет, — улыбнулась я.

Он открыл рот, чтобы возразить, и я тотчас сунула туда кусок коврижки, а потом прошествовала на свое место и принялась отрезать еще кусок, не глядя на Чудище. Я помнила, как незаметно он старался отпивать из кубка. Чуть погодя мне послышался глотательный звук. Я выждала еще чуть-чуть и подняла глаза. Взгляд Чудища не поддавался описанию.

— Ну как? — выдохнула я.

— Вкусно.

— Тогда попробуй еще. — Выскользнув из кресла, я проворно подскочила к Чудищу, пока он не передумал.

Он помешкал, глядя на меня изучающе, но потом покорно открыл рот.

— Худо мне будет, наверное… — протянул он страдальчески.

— Да ничего не будет, — возмутилась я, но поняла, что он просто смеется надо мной про себя. Тогда мы оба дружно рассмеялись уже вслух.

Стол начал приплясывать в такт, а я, запрокинув голову, увидела, что и люстра, поворачиваясь на цепи, позвякивает своими хрустальными подвесками и будто подмигивает.

— Уф! — выдохнула я, отсмеявшись.

Подлетевший чайник налил мне чашку ароматного чая, заваренного на этот раз с апельсиновой цедрой и имбирем. Я молча пила, наслаждаясь уютным теплом и весельем. Наконец чашка опустела.

— Пора мне наверх. А то все Браунинг да Киплинг, а Катулл лежит недочитанный.

— Ты выйдешь за меня замуж, Красавица? — спросило Чудище.

Мир застыл, будто после первых осенних заморозков; повеяло холодом, как глухой полночью у смертного одра. Закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла, я стиснула резные подлокотники до боли в пальцах.

— Нет, Чудище, — ответила я, не открывая глаз. — Пожалуйста… Ты мне нравишься, очень, но, прошу тебя, перестань задавать этот вопрос, потому что я не могу, не могу, не могу стать твоей женой, и мне невыносимо раз за разом говорить тебе бесконечные «нет», «нет» и «нет».

Я открыла глаза.

— Я не могу не спрашивать. — В его тоне послышался зловещий отголосок, который меня испугал и опечалил.

От резкого движения его руки бутылка с вином опрокинулась на пол, но он поймал ее в воздухе с нечеловеческим, на мой встревоженный взгляд, изяществом. Понурив голову и ссутулившись, он смотрел на бутылку, словно в грядущее.

— Ты… ты очень сильный, да? — прошептала я.

— Сильный? — повторил он каким-то чужим и далеким голосом. — Да, сильный. — На последнем слове он помедлил, будто оно было ему противно.

Выпрямившись в кресле, он вытянул вперед руку с бутылкой и сжал кулак. Брызнувшие осколки посыпались градом на серебряные и золотые приборы, а оттуда на пол.

— Ты поранился! — вскрикнула я, выпрыгивая из кресла. Он так и сидел, не разжимая кулак. По скатерти, будто войска неприятельской армии, стремительно расползалось светлое винное пятно, а в мягкой складке между большим и указательным пальцем набухали алые капли. Струйка зазмеилась по запястью, пачкая белое кружево, и закапала на стол сквозь стиснутые темные пальцы.

Увидев, что Чудище встает, я сдержала порыв броситься к нему и застыла, дрожа, у своего кресла. Он разжал кулак. Еще несколько осколков упали на скатерть. Тогда он поднес к глазам раскрытую ладонь.

— Ничего страшного. Кроме того, что я глупец. — Он, не оборачиваясь, побрел вдоль длинного стола и исчез за услужливо открывшейся дверью в темном дальнем углу.

Помедлив, я тоже покинула трапезную и поднялась к себе. Жесткие вышитые юбки казались тяжелее обычного, рукава и плечи немилосердно жали. Чудища простыл и след.

Вечер погиб. Я любила читать у открытого огня, поэтому в комнате обычно поддерживалась прохлада, чтобы у камина было приятно сидеть. Но сегодня я никак не могла сосредоточиться на Катулле, который казался, как никогда, занудным и вздорным; ворочалась в кресле, не зная, как устроиться поудобнее, и даже огонь в камине горел как-то уныло и безрадостно. На меня с новой силой навалилась тоска по родным — первая и более горькая из двух горестей, омрачавших мое счастье. Ричарду и Мерси сейчас год с небольшим, уже, наверное, ходят и даже сказали первые слова. И совсем не помнят тетушку, уехавшую из дома четыре с лишним месяца назад. Я будто воочию увидела Хоуп — как она, улыбаясь, играет с близнецами, щекоча ромашками их щечки и босые пятки. Представила, как Жервен, в кожаном фартуке, по локоть в саже, с копотью на лбу, зажимает коленями копыто коня. Грейс стоит на кухне, ее лицо нежно розовеет в отблесках огня, и пара золотистых локонов, выбившихся из сетки, падают на щеки. Отец, насвистывая, лихо остругивает в мастерской длинную оглоблю, только щепки летят. На глаза навернулись слезы, но пролились они лишь тогда, когда перед моим мысленным взором возник дом, увитый розами — пышными, прекрасными розами всех цветов и оттенков. Это стало последней каплей. Я уронила голову на руки и разрыдалась.

На следующее утро я проснулась разбитой. Затылок сводило от головной боли, и даже солнечный свет, лившийся в мое окно янтарным водопадом, казался тусклым и пресным. Настроение не желало подниматься. Я завтракала, гуляла по саду, беседовала с Чудищем, скакала на Доброхоте по зеленым лугам, но перед глазами стоял лишь маленький невзрачный домик, увитый разноцветными розами, и ничего другого я не видела.

За ужином я, как и весь день, почти не разговаривала, а от расспросов Чудища, не томит ли меня какая печаль или нездоровье, отделывалась резкими и немногословными ответами. Он каждый раз отводил взгляд и больше не допытывался. Как ни стыдилась я своей неприветливости, разве могла я объяснить, в чем дело? Я приехала в замок, чтобы спасти жизнь отца, и не могу нарушить данное мной слово. Доброта Чудища вселяла надежду, что когда-нибудь он, возможно, отпустит меня на свободу, однако просить об этом прямо я не смела. Не сейчас, когда прошло всего четыре месяца. Но тоска по родным оказалась такой сильной, что оставаться верной своему слову я еще могла, а вот делать хорошую мину уже нет.

Глядя, как я угрюмо рассматриваю донышко чайной чашки, Чудище не выдержало:

— Красавица, прошу тебя, скажи, что тебя печалит. Вдруг я смогу помочь.

Я вскинула глаза, собираясь потребовать, чтобы меня оставили уже в покое, но что-то в его лице меня остановило. Я зарделась и снова опустила взгляд.

— Красавица…

— Я… Я тоскую по родным…

Чудище откинулось в кресле и долго молчало.

— Значит, ты меня покинешь?

Безнадежная печаль в его голосе выдернула меня из глубин моей собственной тоски. Впервые с тех пор, как я погрузилась в нее вчерашним вечером, я подумала о Чудище и вспомнила, что у него нет даже родных, по которым можно тосковать. «Здесь бывает одиноко», — сказал он в нашу первую встречу, и я прониклась к нему жалостью и только потом, много позже, — симпатией. Грош цена моей дружбе, если я так легко смогу позабыть и эту жалость, и его самого.

— Мне горько было бы расстаться с тобой, но ты так добр ко мне, что я иногда думаю… может, когда выйдет некий срок, ты предоставил бы… ты отпустил бы меня? Я по-прежнему останусь твоим другом. — Он молчал, и я продолжила, запинаясь: — Знаю, еще слишком рано просить, я здесь всего несколько месяцев. Я бы сама и не упомянула. Это очень неблагодарно с моей стороны и бесчестно, — лепетала я в отчаянии. — Я не хотела говорить, не собиралась, но ты расспрашивал… А я так по ним скучаю! — Я подавила судорожный всхлип.