Сказки… Мои сказки… Сказочные мужчины… А в жизни – разве не было рядом прекрасных мужчин? Как же, как же. Во-первых, сам Данилевский. Да и Влад – талантливый, порядочный, трудолюбивый, просто не мой человек. И не стоит упрекать мальчика из интеллигентной московской семьи, грузившего когда-то из-за меня шпалы по ночам, в том, что его любви не хватило на всю жизнь.

Потом, кто еще из прекрасных… Народный артист. Которого не только называть по имени нельзя, но и даже описывать, такой он сейчас знаменитый. Народный-пренародный. Известный и успешный, всеми любимый. Когда я у него училась, все девочки на курсе были от него без ума. Или мне так казалось, потому что любила его прежде всего я. Не очень долго, года три, но просто отчаянно. Нет, никаких опрометчивых поступков я не совершала. Но влюбленность во взрослого, очень взрослого человека так мешала смотреть на сверстников. Сейчас он… не стар, нет, он бодр, энергичен, успешен, прекрасно выглядит… Просто в солидном, серьезном возрасте. И я понимаю, как он был прав, что не подпускал к себе влюбленных студенток. Ведь и тогда, много лет назад, тем, кто подходил слишком близко, была ясна не слишком выигрышная для него огромная разница в летах.

Посажу вместо народного большого задумчивого льва. Когда-то Катька играла с ним, как с лошадкой, потом – как с большой собакой, поскольку у нее собаки не было ни большой, ни маленькой. Когда Катька подросла и мы постепенно стали убирать лишние игрушки, я хотела потихоньку выбросить и льва. Но неожиданно Катька запротестовала, и лев занял почетное место в углу ее комнаты. Любой появляющийся у нас в гостях маленький ребенок сразу же бежит ко льву и, погладив его, садится, как на лошадку.

Какое это отношение имеет к народному? Имеет. Есть какое-то место в душе, где глубоко спрятаны разные теплые чувства, которых уже нет, но они были. Катька ведь не играет больше со львом, а я не звоню народному. Все хочу сходить на его спектакль, похвастаться Катькой, да никак не соберусь, боюсь взаимного разочарования, наверно. Лет прошло прилично с тех пор, когда каждое слово, каждая шутка его вызывала невероятный восторг в моей душе, так же, как крупная фигура, благородная осанка, приятнейший голос, умный ироничный взгляд… Он чуть неправильно произносил мою фамилию, она звучала неожиданно мягко, в этом была какая-то наша тайна, он понимал обо мне то, чего не понимали остальные.

Я прикинула, не положить ли мне теннисные мячики вместо эпизодических увлечений – мужчин, в которых я была влюблена недели по две, скажем. У нас как раз найдется мячиков восемь-десять, белые, желтые. Уместятся на одном стуле. Но не стала. Тем более что мужчин я выбирала только белых. Ни желтых, ни черных, ни красных не было. Когда-то мне нравился месяц или два знакомый актер, у которого была китайская фамилия, пышные, черные как смоль волосы и что-то очень необычное в лице, потому что у него был дедушка китаец. Но актер был белый, совершенный европеоид и… и ничего от того легкого чувства у меня не осталось. Эпизодических персонажей я в гости звать не стала, даже в качестве мячиков.

– Мам, ты еще дома? – позвонила по телефону Катька. – Вот, я доехала до места, где мы встречаемся. Так что часа три у тебя есть, чтобы организовать себе культурный отдых.

– Ага… – вздохнула я.

– Ты не вздыхай, не вздыхай! Помнишь, когда я была маленькой, ты мне дарила подарки в свой день рождения?

– Ну да, потому что дарить приятней, чем получать.

– Так сделай мне сегодня подарок, организуй себе праздник…

– …черт побери! – договорила я за Катьку то, что она не решилась сказать. – У меня и так праздник, детка, но ради твоего удовольствия… Договорились.

– Вот-вот! – сказала Катька. – Целую, жду хороших новостей! Пожелай мне удачи, мне надо кое-какую идейку пробить, на которую понадобятся дополнительные деньги. Пришло в голову ночью, когда я уснуть не могла, все думала, как ты там одна, без меня, без праздничного пирога, без гостей, без свечек…

Я засмеялась.

– Катюня, я желаю тебе удачи!

Пока мы говорили с Катей, я вспомнила еще одну свою подругу, Юльку. Она любила организовывать чужие праздники, дарить подарки от коллектива… Вот с кем мы разошлись, просто потому что разошлись. Стали чуть другими, перестали удобно притираться друг к другу. Но не ссорились, не делали друг другу зла. Пригласила бы я ее сегодня? Одну – нет, конечно, это было бы нелепо. А вот если бы у меня собиралась американская поляна друзей – человек двести… или хотя бы восемьдесят… Тогда бы точно – да.

Я выбрала самую рыжеволосую куклу и посадила ее на место Юли. Юлька всегда красилась в рыжий, никто не знал, какого цвета у нее волосы на самом деле. Но ей этот цвет так шел, что и не хотелось знать, какой – настоящий. Рыжие – другие. Те рыжие, которых этот цвет от природы. Но те, кто красится, тоже чувствуют себя особенными. Юлька точно чувствовала.

У нее всегда были молодые кавалеры. Не потому что она любила их. Она-то скорее их жалела. А вот они очень любили ее, тонкую, длинноногую, моложавую, с нежной белой кожей, совсем не похожую на мамку. Да и парни были не такие, которым нужна мамка. Но взрослая Юлька им нравилась. Она была замужем, растила сына, работала в театре и постоянно переживала бурные романы, с расставаниями, мучительными прощениями, слезами, окончательными разрывами и примирительными приглушенными разговорами по телефону, которые Юлька то и дело вела со своими юными возлюбленными. Иногда они приходили к ней домой. Она кормила их обедом. Иногда у нее одновременно оказывалось два молодых друга. Да даже и не иногда. И тогда она металась и разрывалась между ними.

Удивительно, что при моей брезгливости и четком ощущении грани, за которую нельзя переступать – там кончается человеческое, начинается темное, дикое, животное, в самом плохом смысле, – я никогда не осуждала Юльку. И не потому что сказано «не судите». Ведь так только сказано, но это невыполнимо. Удается разве что не корить вслух. Но как можно внутренне не осуждать то, что противоречит твоим самым глубоким, самым важным законам? Ждать, что все рассудит Бог, и не иметь никакой своей позиции? Не уверена, что именно об этом говорится в Библии. А даже если и об этом. Часто это невозможно выполнить без ущерба для собственной нравственности. «Я никак к этому не отношусь… Не нам судить…» Как – «никак»? Как можно никак не относиться к тому, что сосед избивает жену и сына? А тем некуда идти и некому пожаловаться? Как можно никак не относиться к заброшенным нищим старикам и тем твоим хорошим знакомым, которые их забросили? Или к тем, кто разными способами делает деньги на человеческом горе? Если ты никак не относишься, «не осуждаешь», значит, у тебя у самого нет четкой позиции в этом вопросе.

Юлькины бурные страсти не вызывали ни раздражения, ни протеста. Она так искренне относилась к своим подопечным, так радела за их успехи… Подопечные были в основном не женаты. А со своим мужем Юлька, по слухам, жила плохо. Сама она мало рассказывала о семье.

Я с Юлькой дружила, делилась своими переживаниями и радостями во время долгой красочной истории с Данилевским, она рассказывала мне про своих юных питомцев, никогда, ни одним словом не намекая, что они ей ближе, чем просто отчаянно одинокие молодые друзья. На чем тогда строилась дружба, если Юлька, как я сейчас понимаю, была абсолютно неискренна со мной? На чем-то другом. На моей искренности, наверное, глупой, нерассуждающей, нужной мне самой. Я начала задумываться о некоей неравноправности наших отношений только после одного очень странного случая.

Я посмотрела на куклу.

– Я тебе не рассказывала, Юлька, про этот случай. Не решилась. Боялась, что ты удивишься: почему я им поверила-то? А почему, на самом деле? Не знаю. Сразу поверила. Ахнула, все отдала. Была слишком глупа? Да, скорей всего так. Мне было двадцать шесть лет, но глупа я была на двенадцать. Приехала в Светлогорск отдыхать. Одна, во мне тогда уже зрел одинокий художник, просто он еще не знал тогда, что он художник и совершенно одинокий. Этот художник не любил коллективных решений, бездумных разговоров в поездках, случайных знакомств – когда знакомится подруга, а ты сидишь рядом… И поехал – мой внутренний одинокий художник – отдыхать один.