Но моя соседка вообще никуда не выходила, ни разу за те два с половиной дня, которые я провела вместе в ней. Туалет и душ у нас были в палате.

Может быть, она отказалась от ребенка? Это в кино отказываются и сразу идут домой. А в жизни – сначала приходят в себя после родов под наблюдением врачей. А потом уже уходят.

Я же отпросилась пораньше и уехала домой, к маме, на шестой день. Селедкина, как мне сказали, под наркозом родила мальчика, слабого и не похожего на жителя среднерусской равнины. В первый же момент, открыв глаза, отказалась от него. Но врачи надеялись, что уговорят ее не глупить и забрать ребенка домой. С ее шатким женским здоровьем и вредными привычками она с трудом могла надеяться еще на одни роды, тем более, на здорового и нормального ребенка, – так по секрету рассказала мне старшая медсестра, сердечно провожая меня с Катькой, завернутой в самый красивый конверт для новорожденных, какой я только смогла сшить незадолго до родов. Синий, с мишками, для мальчика-богатыря, с мягкой байкой цыплячьего цвета внутри, на которой так хорошо смотрелось Катькино личико.

Брат отвез меня к маме, потому что сама справляться с ребенком в первые недели я не решалась. Через пару дней Лёва пошел вместе со мной и с маленькой Катькой гулять.

Был совершенно бесснежный декабрь. Солнечный, странный. С розоватым, покрытым пастельной дымкой небом. Первый раз, выйдя на улицу, я даже не смогла везти коляску. Беременность и роды – это в меньшей степени романтический процесс, как оказалось. В большей степени физиологический. Там болит, тут тянет, это не работает, это работает не так… Но механизм продолжения жизни – самый загадочный и отлаженный в нашем организме. Начиная от непреодолимой тяги полов и до самого того дня, когда съезжаются разъехавшиеся во время родов берцовые кости. Недели через две после родов. И ты ночью думаешь, что умираешь. А утром подходишь к зеркалу и понимаешь, что произошло еще одно чудо – не такое, как сами роды, появление ребенка или приход молока. Но все же чудо. За ночь твои уродливые ноги, между которым можно было спокойно вставить кулак, сошлись и стали такими же, как когда-то, – ровными, стройными, близко стоящими. И сил как-то резко прибавилось. И вот ты уже можешь толкать коляску. И даже везти ее по ступенькам. И даже приподнимать, когда она не хочет шагать по слишком широким лестничным пролетам…

И началась совсем другая жизнь. Я должна есть, что не вредно для молока. Я должна много пить жидкости, желательно молока с чаем. Я должна думать – с утра до вечера – о ком-то другом, не о себе. И не о Данилевском. Сначала это было непривычно. Потом стало обычным и та жизнь, до рождения Катьки, стала казаться нереальной.

Катька села, Катька первый раз меня поцеловала, Катька – о, чудо! – сказала «Ма…» и, наконец, Катька пошла. И – и заговорила! Побежали чередой годы, стирая в памяти имена, лица, путая даты, последовательность событий, но оставляя что-то самое яркое, самое важное. Я помню, как Катька, четырех дней от роду, внимательно следила за моим качающимся крестиком. Помню, как я стояла в палате у окна и смотрела на пустой двор роддома. На подморозившиеся лужи – зима никак не наступала. На густо-синее предзакатное небо. И видела фигуру спешащего Данилевского. Он спешил ко мне, с большим букетом белых… нет, чуть розоватых, персиковых роз. Вот он увидел меня в окне, стал махать букетом, чуть не поскользнулся на первом хрупком льду, как обычно, в легких, незимних ботиночках… Я это помню, но этого не было. Был сильный дождь, не декабрьский, нарушающий все законы природы, в день, когда брат приехал за мной в роддом. Лежала у меня в руках притихшая, настороженная Катька, которая так и не заснула по дороге домой. Слушала дождь, который бил по крыше и стеклам машины, смотрела на меня. Была всплеснувшая руками мама, все смеявшаяся и смеявшаяся, моя мама, которая в принципе никогда не смеялась, была очень сдержанным и задумчивым человеком. Но, глядя на Катьку, она невольно смеялась. От счастья, неожиданного, того, к которому она не была готова.

Долго в кармане моего зимне-осеннего пальто лежала записка с телефоном врача-акушера, которой я обещала позвонить, как только закончу кормить. Я нашла врача через три дня после родов, похвасталась, что пришло молоко. «Хотя бы месяцев восемь прокорми!» – пожелала мне врач. «Постараюсь! Я позвоню!» – пообещала я, да так и не позвонила, как-то сомневалась, интересно ли ей, что я докормила Катю Данилевскую почти до четырех лет.

До ожогового центра я все-таки доехала, уже выписавшись из роддома: через пару недель меня отвез туда брат. И я узнала, что если бы в первые два часа я все-таки получила правильную медицинскую помощь, рука бы зажила быстрее и боль была бы меньше. Но рука и так зажила, через несколько месяцев, хотя след от ожога остался на многие годы. Маленькая Катька очень любила слушать историю «про роддом и про чайник», особенно ту часть, когда я терпела боль, чтобы ее накормить. Каждый раз ужасалась, умилялась, выслушав эту историю, целовала меня, получив в очередной раз подтверждение того, что ее любят с первой минуты ее появления на свет. Это так нужно каждому ребенку. Это так нужно каждому человеку с первого до самого последнего дня жизни. Знать, что тебя любят.

А жизнь идет своим чередом. Приходит в субботу Данилевский, год за годом, год за годом… Вот уже Катька ему по плечо, вот почти с него ростом… Вот надела каблучки и и легко оперлась ему на плечо.

– Ну ты же не выше меня, нет? – изумляется Данилевский.

– Нет! – хохочет Катька. – Это ты ниже меня, пап!

Катька растет, я умнею и становлюсь все больше похожа на своего папу, который был похож на арабского шейха, особенно в профиль… Егор остепеняется потихоньку, уже не так смахивает на уставшего веселого мальчика, а больше – на неугомонного молодого дедушку, особенно сзади, когда видна посеребренная макушка, на которой все так же, как в молодости, торчит упрямый вихор. Егор – покладистый и любит подчиняться женщинам. А вихор на затылке можно только состричь, причесать невозможно.

– Я не ниже, – сопротивляется очевидному Егор. – Я… я просто устал. И сижу много, работаю. А так – я выше и мамы, и тем более тебя.

– Катя, папа выше, – говорю я и подмигиваю Катьке.

– Ладно, – пожимает она плечами. – Хорошо все-таки, что вы не вместе живете, а то вот так бы мама все время подстраивалась под тебя, пап, а я бы чувствовала себя одинокой, никому не нужной и совершенно маленького роста!..

Бывают такие дни в ноябре, которые трудно назвать днями. Не ночь – все встали, позавтракали, помыли пол, поиграли на пианино, решили пару интегралов и теперь собираются в музей, потому что суббота, выходной. Но темно за окном так, что впору снова ложиться спать. За окном капает холодный дождик, темно-серое небо давит, ледяной ветер сдувает последние листья с черных голых веток.

Егор пришел хмурый, невыспавшийся, в мятом свитере. Попросил кофе с конфетой. Кофе оказался холодный, конфета невкусная. Егор с досадой скомкал фантик, бросил в люстру. Не попал, еще больше рассердился, взял в полки Пушкина и стал внимательно читать, хмурясь и поднимая брови.

– Что за рифмы у ваших классиков!.. Понятно теперь, почему современная литература такая, если даже классики рифмуют глаголы в личных формах «отворотясь-смеясь»… Что такое…

Катька, фыркнув, отобрала у него книжку и быстренько подсунула ему для поднятия настроения планшет:

– Пап, меня выбрали королевой красоты старших классов!

– Знаю я уже одну королеву красоты в этой семье… – покривился Егор. – Не в красоте счастье! А в характере! Вот у твоей мамы характер, как известно… гм… А что, Катя, ты в купальнике по сцене ходила?

– Да почему, пап? На школьном сайте по фотографиям голосование было. У кого больше «лайков»… Вот, я открыла, посмотри!

– А, ясно… – Егор внимательно рассмотрел фотографию и покачал головой: – Что-то ты на этой фотографии как пыльным мешком из-за угла стукнутая… Что ты так стоишь-то? Мам, а мам, что она так стоит-то? И на сцене – ноги в раскоряку. Вот слушай, Кать! Ноги надо ставить вместе.