Кто бы решил по-другому?

Теперь на своей собственной даче мне все хотелось делать капитально. Я стала подряжать Санька то на одну работу, то на другую. Он пытался все делать, как раньше, – криво и быстро. Но я стала платить больше и просить: делай все нормально, как для себя. Санек кивал и вроде старался. По дружбе ведь… С женой его я уже пару лет как подружилась.

Вышло это так. В июле мы собирались ехать на море. Я привезла из Москвы тридцать горшков цветов. Пять самых нежных и капризных отвезла маме, а остальные – на дачу. Маме было бы трудно поливать столько цветов, она уже плохо ходила. А цветам на даче – отлично. Они там здоровеют за лето, зеленеют зеленые, краснеют пестролистные, цветущие цветут, и все активно растут. Кого-то надо было попросить поливать цветы, пока нас не будет. Я присмотрела соседку за забором. Интеллигентная, милая, моего возраста. За день до отъезда подошла к ней, когда она что-то делала в саду.

– Вы не смогли бы поливать цветы – раза два в неделю, пока нас не будет?

– Нет, – ответила соседка сразу и категорически. – Ключи от дома брать не буду. Мало ли что.

– Да у нас ничего такого нет…

– И не просите, – махнула она рукой. – Нет.

Действительно, почему я была уверена, что она согласится? Я стала быстро перебирать в уме всех окрестных дачников. Ну кто, кто? Да никто. Эти редко приезжают, этот странный – пожилой, да ветреный, женщины меняются, не успеваю запомнить – то Верочка шашлыки жарит, то Настенька, то еще какая-то Кисанька, и кисаньки все молодые, шалые, с упругими ягодицами, которые они, не задумываясь, показывают всем соседям; этим страшно ключ оставлять, у них такой бойкий внучок подрос, глазами стреляет, говорят про него соседи недоброе… Нет, не знаю, кого попросить.

Есть еще одна знакомая в соседнем товариществе… Да, к ней! Она, правда, слегка чудаковатая… Истово верующая, мобильным телефоном не пользуется, но при этом копит деньги с помощью акций каких-то банков и предприятий, живет на проценты, растит внука, которого не признает ее сын, заставляет того все лето читать бородатых советских «классиков», именно так – не классиков, а «классиков», которых читать уже никакого смысла нет. Производственные конфликты, высосанные из пальца, картонно-плакатные герои с пафосными речами и чудовищными по своей бессмысленности и даже подчас бесчеловечности поступками – «Дело превыше всего!» Дело, которое осмеяли и растоптали чуть позже их собственные дети. Дело это заросло сейчас бурьяном и стоит по всей стране – в виде брошенных рассыпающихся заводов, неоконченных строек века, ржавых рельсов, ведущих в никуда, разбитых дорог, устаревших аэропортов, не выдерживающих современные нагрузки, космодромов, принадлежащих иностранному с некоторых пор государству…

– Полью цветы, конечно, – кивнула Галина Семеновна. – Только вот сейчас меня не будет… Праздник большой церковный, я и Гришеньку в Москву увезу, и сама уеду, будем ходить в церковь, молиться. А вы не будете?

– Мы – гм, вряд ли…

– А там церкви нет, куда вы едете?

– Есть, – я краем глаза посмотрела на Катьку, тихо стоящую рядом.

Очень не люблю врать при ней. Очень не хочется обижать в ее религиозных чувствах Галину Семеновну. Еще больше не хочется подстраиваться под ее безоговорочную воцерквленность. Как обычно в таких случаях, глубоко внедренные в плоть церкви люди не признают иного способа верования. Либо так как они – либо плохо и неверно. Они ищут своих, не находя – вербуют, учат, просветляют. Но я ведь тоже с большей симпатией отношусь к таким, как я, – слабо верующим, сомневающимся, лишь отчасти воцерковленным. Только я не вербую, поскольку сама сомневаюсь, не уверена – как тогда могу просветлять?

– Обязательно надо ходить каждый день, стоять на службе, – негромко, но настойчиво продолжала тем временем маленькая, чем-то внешне похожая на мою маму, тогда еще живую, Галина Семеновна.

Голубоглазая, с правильным чистым лицом, мелкими чертами, бодрая, с трудно определимым возрастом. Вроде много морщин, а двигается бодро, шустро. Вот у моей мамы морщин почти совсем не было, а ходила она тогда уже еле-еле. Но мама была больна, а Галина Семеновна – слава богу.

– Мы – да… Мы ходим в церковь. На Пасху. И в Рождество. И когда что-то случается.

– Как? А на исповедь? А девочку к причастию не водите? Ну как же так… Как же так! – искренне расстроилась Галина Семеновна. – Нет, нельзя! Надо обязательно! Пообещайте мне, что тут же пойдете в церковь, как приедете! А куда вы едете, вы сказали? Там есть храм?

Я стояла в растерянности под мощным натиском Галины Семеновны. Если бы не Катька, я бы наврала и ушла. Но как быть сейчас? Какое правило действует? «Ври, чтобы человека не обидеть»? Любое слово против сейчас возмутит и расстроит собеседницу. Или – «не подстраивайся под ситуацию, не выгадывай на свое благо»? Ведь мне сейчас нужна от Галины Семеновны конкретная помощь…

Все решилось просто. Катька неожиданно спросила:

– А на сколько дней вы в Москву уезжаете?

Двадцать пять процентов еврейской крови – как они нас иногда выручают! Обеих. То Катька смоется тихой сапой из какого-нибудь конфликтного винегрета – все девочки передрались, перессорились навсегда, а Катька так удачно в самом начале ссоры почему-то решила, что опаздывает в музыкалку. Она времени все равно не знает, на меня надеется, но тут вдруг поняла, что пора бежать. То именно она углядела, как ловко нас хотели обсчитать в магазине – заманили со скидкой, продали – без. Я стою, чек подписываю, о своем думаю, а Катька тут как тут, шепчет (говорить вслух не будет, скромная, воспитанная девочка): «Мам, кажется, с нас очень много денег взяли, проверь, а?» То глянет на Егора, на своего отца, – глазами огромными, сияющими, глянет молча, выразительно, сложно, когда он в очередной раз соберется с духом, чтобы сказать мне, как я его – «До-ста-ла!!!» И Данилевский рот закроет, крякнет, охнет, махнет рукой, Катьку прижмет, потом и меня чмокнет примирительно: родственники мы, родственники, никуда нам друг от друга не деться, между нами вот эта стройная, глазастая, трепетная, любящая нас обоих юная особа. Она хочет двоих держать за руки, хотя бы раз в неделю. Чтобы пробивали токи с обеих рук – моя безграничная, нерассуждающая, сносящая все барьеры разума любовь и папина – беспомощная, интуитивная, ограниченная вынужденной его несвободой и другими юными особами, появившимися на свет в другом месте после того, как я стала ему немила.

Вот и тогда, честно глядя на Галину Семеновну, Катька повторила настойчиво и вежливо:

– Галина Семеновна, а вас долго не будет?

– Нет! Две недели всего! Праздник большой, праздник! Надо обязательно в церковь…

– Да, конечно, – сказала я. – Только цветы две недели не смогут без воды, тем более жару обещают. Жаль. Очень жаль…

И мы, тепло попрощавшись с Галиной Семеновной, пошли назад. Проходя мимо участка сторожа, я попридержала Катьку, весело скачущую впереди меня:

– Погоди-ка… Саша! – окликнула я сторожиху, как обычно копавшуюся в сильно разросшемся вширь огороде.

– Да? – спросила сторожиха, даже не разгибаясь, лишь подняв голову.

– Вы не подойдете на минутку?

– Заходите! – сторожиха махнула рукой, испачканной в земле, в сторону тропинки. Забора у них тогда еще не было, но участок был уже весь обсажен кустами, так что вход естественным образом остался только в двух местах, где не было кустов.

– Мам, смотри, – шепнула Катька и показала мне на заднюю часть дровяного сарайчика, на котором наивно и неумело, с полным несоблюдением законов перспективы, был нарисован деревенский пейзаж, с коровкой, с домиком, с большими яркими ромашками, подсолнухами и тюльпанами, растущими вперемешку, с веселой зеленоглазой девочкой, пасущей коровку. – Это кто рисует? Она?

– Спроси!

– Нет, ты спроси…

– Что вы хотите? – довольно резко заговорила сторожиха, убирая волосы со вспотевшего лба тыльной стороной руки.